А зачем, собственно, ему ходить к Политу? Теперь мол заполнился нарядной толпой, высыпавшей из церкви по окончании мессы. Колокола трезвонили все пуще. Должно быть, полдень.
Он приподнял голову, но краешек платья исчез. Он встал. Элен уже не было в шезлонге, только раскрытая книжка еще валялась там.
И тогда снова встала перед его глазами все та же картина, которая являлась ему по десять раз на день, без всякой на то причины, потому что он вовсе не был уверен, что Блини уехал поездом; он снова видел своего приятеля, его матросский вещевой мешок, белые брюки, полосатую тельняшку, морскую фуражечку, на вокзальной скамейке, перед пустыми рельсами, а поезда все нет и нет…
Завсегдатаи Полита утонули в шумной толпе, рассевшейся за всеми столиками. Две местные девушки помогали Лили подавать буйябес и лангусты. Вице-мэру, Тони, Итальянцу и немому удалось приткнуться в уголке кухни, чтобы сыграть обычную партию в белот.
Все орали. Все веселились. И тем не менее люди, которые ели сейчас за столиками, казались просто карикатурами на мужчин и женщин. Все они сочли обязательным для себя одеться как на карнавал, чтобы провести на море один день. Они притащили с собой невообразимые устройства для рыбной ловли и проводили час за часом в попытках хоть что-то поймать, в то время как их жены сидели в тени под соснами, присматривая за ребятишками.
Кое-кто из них приехал в фургончиках, которыми они повседневно пользовались для дела, и на одном из них, к примеру, красовалась надпись: «Масло, яйца, сыры»…
— Видишь ту яхту, вон там? Бывший торпедный катер…
Владимир, в одиночестве сидевший в углу за завтраком, даже не улыбнулся. Он им завидовал. А они завидовали его яхте. Дети рассматривали его фуражку с гербом и полосатую тельняшку.
— Тут вам письмо принесли, — объявила ему Лили. Все мужчины глазели на ходившую по помещению Лили, на ее молодую грудь, туго обтянутую платьем. Владимир этого и не замечал. А Лили смотрела только на Владимира.
— Письмо кто-то утром доставил из Тулона…
Грязный конверт из бакалейной лавки. Почерк Блини. Он-то Бог знает почему думал, что Блини далеко, а он в Тулоне, в двух часах езды поездом!
«Владимир…»
Письмо было написано по-русски, бледными чернилами.
«Я не мог встретиться с тобой до отъезда, но я бы хотел с тобой объясниться. Ты прекрасно знаешь, что я не крал кольца. Ты непременно должен сказать мне, не ты ли подбросил его в мои вещи. Это очень важно, гораздо важнее, чем ты можешь подумать. Я не стану сердиться на тебя за это, просто я должен знать.
Пиши мне в Тулон, до востребования. Я уехал, потому что Элен не поверила мне. И все-таки напиши мне обо всем, что она делает, что говорит, как живет.
Жду твоего письма, но не надеюсь, что могу еще подписаться: твой друг Жорж».
Он подписался своим настоящим именем. Письмо было похоже на него, наивное, быть может, но полное скрытого смысла. Почему он подчеркнул, что ему так важно знать?
«И все-таки напиши мне обо всем, что она делает…»
— Подать вам буйябес? — спросила Лили с улыбкой. Он пожал плечами. Элен только что вернулась с покупками на яхту. Когда он, в свою очередь, поднимется на борт «Электры», он почувствует запах жаркого и овощей.
Да, что же хотел сказать Блини? И что он делает в Тулоне? Это слишком близко отсюда. Владимиру почудилось, что Блини еще здесь, бродит где-то вокруг него. Как раз в это мгновение рядом остановился тулонский автобус. Он вздрогнул. Конечно, Блини не вышел из этого автобуса, но ведь он мог приехать с минуты на минуту. А главное, он сам-то, Владимир, мог туда поехать. На какой-то миг ему действительно пришло в голову это сделать. Через полчаса автобус, заехав в Антиб, вернется сюда. Найти Блини в городе не составит особого труда.
Машинально он продолжал есть и нечаянно капнул буйябесом на бумагу. Тогда он разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их в тарелку. Он был так озабочен своими мыслями, что даже не узнал машину Дезирэ, остановившуюся перед дверью; шофер поискал его глазами, а потом уселся за его столик.
— Как дела?
— Ничего.
— Меня хозяйка прислала.
— Уже поднялась?
— Да, сейчас, должно быть, одевается… Прямо скажу, встала она с левой ноги.
Владимир знал причину. На них обоих одинаково действовал праздничный перезвон колоколов, потому что праздники, как и воскресные дни, созданы преимущественно для толпы. А они оба не могли смешаться с толпой. У обоих с толпой не было ничего общего. Или, верней, остались только какие-то воспоминания…
— Что ей надо?
— Мы через час едем в Марсель.
— Элен тоже?
— У меня с собой письмо к ней.
— Дай сюда! И выпей чего-нибудь… Сейчас вернусь. У них в доме все были друг с другом то на «ты», то на «вы». Он поднялся на яхту и постучался в дверь салона, чего Блини не делал никогда.
— Вам письмо от матери… — сказал он.
Девушка готовила не жаркое, а котлету, перед прибором лежала раскрытая книга. На картонных тарелочках была разложена закуска.
— Передайте моей матери…
Она остановилась, посмотрела на часы.
— Вы тоже туда едете? — спросила она.
— Куда?
— В Марсель, с матерью и ее подругой…
— Да, она просила, чтобы я поехал.
— Так вот, скажите ей, что я не поеду.
— Но если мы к вечеру не вернемся, вы будете на борту одна.
— Ну и что?
— Вы не боитесь?
— Передайте моей матери, что мне не хочется ехать в Марсель.
Она села за стол; воздух в салоне был пропитан запахом поджаренной котлеты и солнечным зноем; залитая ослепительным светом, раскрытая книга лежала перед ней.
— Вы думаете, что… — осмелился он возразить.
— Значит, вы передадите моей матери то, что я сказала, не так ли?
Отвечать было нечего. В такие минуты она была высокомерна, как знатная дама эпохи французских королей. Но величие ее состояло из одиночества, из раскрытой книги и котлеты, из неприкосновенности маленького салона, где она будет жить, час за часом, будто за его стенами ничего более не существует.
— До свидания, мадмуазель!
— До свидания, Владимир!
Он сошел по трапу. Ждать было нечего, день неизбежно должен был кончиться именно так. Владимир выпил два больших стакана местной виноградной водки, и веки его тотчас же покраснели.
Был ли это в самом деле Коголэн? Во всяком случае, проехав известное количество километров, можно было увидеть такое название на придорожных столбах. К тому же это не имело никакого значения: просто то, что увидел Владимир, осталось у него в памяти под полюбившимся ему названием «Коголэн».
Машина шла в течение долгого времени вдоль сосновой рощи. Дезирэ неподвижно сидел за рулем, Жанна Папелье, как всегда, с ним рядом, а Владимир и Жожо — в глубине. От переднего сиденья их отделяло желтоватое стекло. Иногда они видели, как Жанна наклоняется к шоферу, губы ее шевелятся, но звука не было слышно.
Дорога пошла вверх. На одном из поворотов, неподалеку от фермы, они увидели странную процессию — люди шли, держась небольшими кучками. Это была свадьба. Мужчины были в черном, отчего их крестьянские лица казались особенно загорелыми. Девушки — в шелковых, голубых или розовых, платьях. Отцы семейств курили сигары, мамаши отличались внушительными размерами бюста.
Пиршество, очевидно, только что состоялось на ферме, и все вышли на шоссе подышать воздухом. Женщины держали мужчин под руку. Может быть, по вине заходящего солнца, а может быть, из-за темных рядов сосен, рыжеватого оттенка скал и необычайно чистого, совершенно прозрачного воздуха все это праздничное шествие казалось искусной деревянной резьбой, словно умелые нюрнбергские мастера вырезали и раскрасили этих мужичков и баб.
Все они отошли в сторону, все рассматривали машину. Среди них — маленький мальчик, чей восхищенный взгляд на мгновение коснулся Владимира, сидевшего в глубине машины.
Открывшаяся за поворотом деревня, еще более игрушечная, навевала ощущение детской чистоты. На площади мужчины играли в шары. Они сняли пиджаки, и белые рукава их рубашек, казалось, притягивали к себе все солнечные лучи.
Воскресенье, Пасха были повсюду, на всем пути. Проехав к морю ближе, можно было увидеть рыболова с удочкой в руке то на одной, то на другой скале. Перед каждой дорожкой стояла машина, а пассажиры ее наперегонки забирались наверх, в подлесок.
Принарядились даже старики, сидящие у себя на пороге. И все головы поворачивались вслед за синей машиной, непохожей на все встречные, за синей машиной, ехавшей своим путем, чуждой и Пасхе, и всей окружающей природе. Она была совсем другой породы, чем другие воскресные машины. И люди это чувствовали. Какой-то миг они с тревогой провожали ее глазами, но тут же спокойствие вновь возвращалось к ним, и они с наслаждением, медленно смаковали, как вкусный напиток, этот пасхальный вечер.
То здесь, то там по дороге попадались виллы, такие же большие, как «Мимозы», окруженные цветущими садами. И все же достаточно было бросить на них беглый взгляд, чтобы почувствовать, что виллы эти — одной породы с машинами, стоящими вдоль шоссе, одной породы с рыболовами и гостями на свадьбе, вышедшими на дорогу передохнуть между двумя пиршествами.
