тому, чтобы сделаться окаменелостью естественным порядком. Предположим, что святой Георгий прибыл на место готовящегося жертвоприношения принцессы в тот миг, когда она-то была еще вполне жива, а вот дракон уже едва жив. Предположим, что он ворвался (довольно бесцеремонно, следует признать) в пещеру дракона, находящегося, так сказать, на смертном одре, – и оборвал его существование копьем как раз в те самые минуты, как некий д-р Акон уже завершал этот процесс при помощи более современных медицинских методов. Короче говоря, вправе ли мы допустить, что герои-драконоборцы, возможно, воздержались бы от боевых действий, если бы им пришло в голову всего лишь измерить пульс или температуру распростертого перед ними врага человечества? Дракона традиционно изображают с широко разверстой пастью, в которой виднеется полыхающий жаром раздвоенный язык. Но, может быть, он высовывает язык исключительно в надежде на врачебный осмотр?
Весьма вероятно, что чудовища, знакомые нам по героическим поэмам и легендам, действительно были очень плохи: не только в смысле морали, но и в том смысле, как можно сказать о человеке: «Увы, он совсем плох…». Если так, то это объяснение подходит и для зеленокровной рыбы. Возможно, это не новый вид, а наоборот, весьма старый и при этом больной. Возможно, зеленокровная рыба страдала если не буквально от анемии, то от какой-то особой формы chloræmia pisciana [125] – или как уж там назовут эту болезнь ученые, когда откроют ее. Считаю маловероятным, что рыба эта позеленела просто от морской болезни. Хотя, должен сказать, иные из теоретиков биологии и на суше ведут себя так, словно их сильно укачало.
Этот новый взгляд может найти подтверждение и при внимательном анализе сюжетов легенд. Например, логово чудовища или великана чаще всего описывается как «окруженное великим множеством костей, что принадлежали тысячам жертв, съеденных им ранее». Представим себе, как сообразительный герой при взгляде на это поле костей проводит несложные подсчеты – и быстро вычисляет, что монстр, после недавнего пиршества настигнутый тяжким несварением желудка, сейчас должен быть едва жив. В анналах специального отдела монстрологии, специализирующегося на работе с великанами, хранится описание истории знаменитого Джека Победителя Великанов и того «поспешного пудинга», который великан с великим трудом одолел как раз перед тем, как быть побежденным Джеком. Уж не знаю, что там считалось «поспешным пудингом», но великан явно ел очень торопливо, а такая манера питания не могла пойти на пользу его расе. Диккенс, имевший возможность хорошо познакомиться с несколькими великанами во время гастрольных турне, поведал нам об их исключительно слабом здоровье и деликатной конституции.
Впрочем, должен признать, что теперь мои рассуждения свернули в другое русло, более актуальное. Иногда я задаюсь вопросом, стоит ли атаковать монстров, которые привносят в современный мир семена анархии и абсурда? Точнее, имеет ли смысл сражаться с ними немедленно, как только они проявляют себя, или же следует сперва обождать: возможно, они совершат акт самоуничтожения, даже если не будут уничтожены кем-то сторонним?
Иногда они, похоже, вообще убивают себя слишком быстро, не давая охотникам на чудовищ даже шанса подступиться к ним. Некоторые из тех, кого я помню, развязывали очень интенсивную войну, длившуюся несколько месяцев, – но мертвы они уже много лет. Без труда могу вспомнить великанов богохульства или варварской философии: исполинов настолько гигантского роста, что казалось, они не только покрывают своей тенью всю землю, но и преграждают путь на небеса. Они бросали вызов всему миру, как Голиаф, и не нашлось тех, кто отважился его принять: все устрашились при виде скопища костей, рассыпанных перед входом в их пещеры. Но теперь в этих пещерах лежат их собственные кости, более не вызывающие ни страха, ни интереса; даже последний старьевщик вряд ли захочет подобрать их.
Только вчера таким великаном казался Геккель, предводитель тяжеловесного и жестоковыйного материализма недавних дней. Долгие годы целью моей жизни была борьба с мистером Блэтчфордом [126] и другими геккельянцами, при этом я всегда стремился уличать учение Геккеля в ошибках, а не в сознательной лжи. И где все это сейчас? Мистер Блэтчфорд давно уже забыл о Геккеле, равно как и все остальные. Новые люди, пришедшие в науку, полностью отреклись от геккелевских теорий. Но я отлично помню время, когда каждый прогрессивный ученый, особенно если он представлял новую прогрессивную отрасль науки вроде социологии или евгеники («в море обнаружена зеленокровная рыба»), считал своим долгом воспевать Геккеля по меньшей мере как основателя новой религии.
Когда Беллок [127] написал (в отличие от меня – действительно написал) зачин другой баллады:
В своих доводах все геккельянцы Шатче пьяниц, смешнее паяцев. С ними лучше не спорь: сам себя не позорь — Предоставь им в грязи изваляться,
– это и в самом деле звучало как смелый вызов общественному мнению или по меньшей мере столь же смелое пророчество. Но сейчас его слова воспринимаются как трюизм: все именно так и произошло.
А потом наступила эпоха Ломброзо и того связанного с его теорией шарлатанства, которое называлось криминологией. Я помню годы, когда имя Ломброзо произносили с таким же трепетным почтением, как имена Ньютона или Фарадея, но не часто приходится слышать его сейчас, а реже всего – среди людей науки. К вящей славе мистера Уэллса (с которым мы расходимся не только во взглядах на материализм, хотя прежде всего именно в них) должен признать, что даже в дни торжества Ломброзо, он, со своей материалистической позиции, яро протестовал против нерассуждающего догматизма тех, которые говорили о «криминальном черепе» или «уголовном ухе» и призывали горячую, благородную, талантливую молодежь «навсегда искоренить наследственную склонность к совершению преступлений», для чего следовало присягнуть новым прогрессивным течениям по имени Селекция и Сегрегация («в
