заранее ключ, – с полминуты стоял на лестничной площадке и шуровал по карманам; но безмолвно-надменную дверь, с лязганьем поворачивая замочные механизмы, ему отперла пыльная, пропитая, неживая, с сумасшедшими глазами и выщипанными бровями, опухшая, наодеколоненная, напудренная, накрашенная и желтолицая мать, уже начавшая, в силу беспутности и напрасности жизни своей бескровной, вольготной, волокитной, задолжнической и распущенной, терять всякое сходство с первым человеческим существом, с творением Божьим! – каким оно изначально предполагалось, задумывалось им. И во всей наружности ее – до безобразия неприличной, гнусной, вымороченной и вымученной, – уже намечалась какая-то животная сутулость, вялость, физический регресс.
И в сердце Глеба, глядящего в упор на мать, вдыхающего ее нашатырно-кислый запах, отозвались одновременно чувства презрительно-гадливой жалости и бессильной, безвольной, неупотребимой злости! – и хоть ему не хотелось возвращаться сюда, идти некуда было, он жил в коммуналке принужденно, глухо, слепо и бессмысленно, безвольной и остолбенелой жизнью, в чуждой ему атмосфере с каким-то посторонними, мнимыми людьми, ко всему равнодушными, высокомерными.
– Глеб, ты где шлялся? – истерически вопрошала Юля Лукьяновна, – ты мозгами-то шевелишь, я тут как на углях!
– У однокурсника Яшки в гостях сидел.
– Рукава закатай!
Глеб прошел в коридор, скинул сумку и разулся:
– Зачем?
– На руки твои хочу посмотреть!
– Не наркоман я, а если бы и был – ты за собой смотри, а я уж сам. Уйди, – отмахнулся небрежно Глеб, – ей-богу, уйди!
– Ты куда это, Глеб, направляешься?
– В душ, а потом – спать.
– Тебе отец звонил, – окликнула Юля Лукьяновна, и ее рука невольно метнулась ко рту. Глеб промолчал.
– Он о тебе беспокоился!
– Я ему завтра перезвоню утром.
– У него сегодня ночная смена на работе – а утром он спать ляжет, наверно, к тому времени, как ты на учебу проснешься.
– А я прогуляю, – ответил Глеб, – не пойду никуда завтра.
– Как это – прогуляешь?
– Настроения, маменька, нет, я буду на лекциях валяться – как убитый, что толку идти. В одно ухо влетит, из другого – вон!
– У тебя случилось что, Глеб? – спросила Юля Лукьяновна.
– У меня – нет.
– А у кого? Я же вижу, что на тебе лица нет!
– У меня руки не дошли нарисовать, – отшутился Глеб, – вот твою косметичку позаимствую – и вуаля! – новый человек!
Глеб заперся в ванной и ополоснул лицо, набрав в ладони холодной воды из-под крана, затем – принял короткий душ и, просунувшись в отстиранную на машинке футболку, вышел и направился в их комнату, где вытащил из шкафа подушку и одеяло, устроился на своих вековечно-бессменных нарах, давая себе отдых от ненужных переживаний, позволяя себе сделать вдох, освобождая внутри себя достаточно пространства и впуская внутрь нечто светлое, хорошее – по имени Марья! И он слился с ней, породил к ней благородное, возвышенное чувство, любовь, на которую способен, потому что душа его – это не металлопластик, не какая-нибудь резиновая смесь!
Он человек – ты человек, Глеб! – ощути это – и тебе есть, что терять! Почувствуй это, пусть ее глаза откроются в твоей душе, Глеб – подобно крылам бабочки! Будь тем, кто сбережет ее невинность, Глеб – это мой тебе совет, не позволяй ей оскудеть, согревай ее, не дай ей растратить теплоту ладоней своих, стать обескровленной и нечистоплотной, не пытайся опорочить ее, не пачкай ее ни мыслью, ни действием – и не склоняй ее к распутству, не принуждай ее и не требуй от нее блуда содомского, греховного! – это есть сатана, Глеб, это не по православному, и это унизительно, это обезобразит жену мужа, а она светлый ангел бледнокрылый твой – насладись ее присутствием бестелесным, духовным, потому что другого времени у тебя может не быть! Сейчас или никогда Глеб, люби ее!
В пять утра по столичному времени Варфоломей, запрокинув голову с приоткрытым ртом, придремнул в мягком, обтянутом кожей кресле, пригрев на коленях тихо мурлычущую кошку, жутковатую и розовато-серую, безупречно безволосую, гладкую как мрамор, худощавую и жилистую, с торчащими и скрученными в трубочку ушками – кошка мягко, старательно, заботливо, с материнским бескорыстием, вертя угловатой морщинистой мордочкой, облизывала кисти Варфоломеевских рук, каждый палец в отдельности, тщательно, внимательно. В трехлитровой бутылке зарешеченного кабинетного окна ярко горела лампа уличного фонаря, поставленного как соломинка в выпитую до дна темноту, и в окрашенном стеклянно-чистом воздухе, трепещущем, как мануфактура, метались, взлетая вверх и вниз, кружились нескончаемые белоснежные комья и хлопья.
– …постановить, значитца, – сонно бормотал Варфоломей, вертя головой, – к возбуждению… уголовное дело, а копию, значитца, настоящего постановления, направить прокурору!
В хорошо отапливаемом, болезнетворно-жарком помещении ритмично стрекотал вентилятор, чьи лопасти с вибрирующим звуком кромсали неподвижный, застойный, накачанный как в мяч воздух. В затылок Варфоломея приятно веяло из открытой форточки. В полусознательном состоянии своем он перебирал зацепки, улики, идеи, как, например, множество отчетливых отпечатков на бутылке водки из квартиры Ефремова, а также не давал ему покоя частичный отпечаток пальца с гильзы, предположительно, указательного! – и, невнятно бормоча какие-то распоряжения, Вафроломей вел свое расследование в жгуче-черных, нетронутых глубинах подсознания, – для исследования, значитца… с необходимостью установить по следам папиллярных узоров личность подозреваемого, объект, гильзу, то бишь, направить в экспертно-криминалистический центр, пиши, министерства внутренних дел, с целью, запятая, пиши … определить, точка с запятой… значитца, определить пригодность следов для… идентификанции… личности, а в случае, значитца, нашего успеха, пригодности, то бишь, проверить по криминалистическим учетам и поставить на учет!
Когда в дверь коротко, звонко, по-женски постучались, то Варфоломей моментально пришел в себя, расклеил слипшиеся, налитые свинцом морщинистые веки, выпрямился в кресле, оттолкнулся пятками туфлей и развернулся, и проворно, на вытянутых руках, поднял с колен и перетащил вытянувшуюся, недоумевающую кошку, захватив ее ладонями под мышки, и приземлил на подоконник, где хищница, подергивая лапами, опустилась, подвернув безволосый хвост; а Варфоломей уже, как не бывало, наклонившись над импровизированной схемой, стоял над рабочим столом, расставив руки и изучая материалы дела, когда в проеме нарисовалась фигура Алисы Иосифовны с перфорированным на верхнем колонтитуле листом бумаги формата А-4.
Варфоломей поднял на Алису Иосифовну блестяще-влажные глаза:
– Таганка, все ночи, полные… Ну-с, что у вас, Алисонька?
– Варфоломей Владимирович, вам распечатка поступила по телефонным звонкам из квартиры Рябчикова, – голосисто отрапортовала Алиса Иосифовна, дежурная по коммутатору.
– А Ефремова?!
– И из его тоже – все здесь.
Варфоломей отвернул рукав и посмотрел на часы:
– Сподобились они там, наконец! Давайте! – и Варфоломей протянул длинную худую руку к Алисе Иосифовне навстречу.
В несколько шажков, коротких, звонких, она преодолела между ними расстояние и сунула лист бумаги Ламасову.
– И еще…
Варфоломей сдержал зевоту, оторвал глаза от
