Мы живем всего в каких-нибудь тридцати милях друг от друга, и тем не менее я езжу навестить его не больше чем раз в два-три месяца. Вхожу в его кабинет, отделенный от типографии всего лишь стеклянной перегородкой; он всегда с засученными рукавами и всегда за работой.
Поднимая глаза от своих бумаг, он всегда как бы удивляется, что я приехал.
— Добрый день, сын…
— Добрый день, отец…
Он продолжает писать, или править гранки, или говорить по телефону. Я сажусь в единственное кресло, которое стоит все на том же месте, с времен моего детства. Наконец он задает мне вопрос:
— Ты доволен?
— Все идет хорошо.
— Изабель?
У него к ней слабость, хотя он ее несколько и стесняется. Много раз отец, шутя, говорил мне:
— Ты не достоин такой жены, как она…
После чего он, из чувства справедливости, добавлял:
— Не больше, чем я был достоин твоей матери…
Мама умерла три года назад.
— Девочки?
Он никогда не мог запомнить их возраста, и они в его представлении были куда моложе, чем на самом деле.
Отцу семьдесят девять лет. Он высок, тощ и согбен. Я всегда помнил его сгорбленным, всегда худым, с маленькими, очень хитрыми глазками.
— Как идут дела?
— Не жалуюсь.
Он выглядывал в окно.
— Смотри-ка! У тебя новая машина…
Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то он ей довольно редко. Он редактировал «Ситизен» почти один, и его редкие сотрудники были бесплатными добровольцами.
Женщина лет шестидесяти, г-жа Фукс, которую я знал издавна, занималась сбором рекламы.
Отец печатал также визитные карточки, похоронные извещения, коммерческие каталоги для местных торговцев. Он никогда не стремился расширить свое предприятие, а, наоборот, постепенно все сужал поле деятельности.
— О чем ты задумался?
Я вздрогнул как пойманный на месте преступления. Привычка!
— Об отце… Я удивлен, что он не позвонил нам.
У Изабель уже не было ни отца, ни матери, только два брата, обосновавшихся в Бостоне, и еще сестра, вышедшая замуж в Калифорнии.
— Надо будет заехать к нему как-нибудь утром.
— Ты не был у него уже больше месяца.
Я решил непременно съездить в Торрингтон. Мне было интересно взглянуть по-новому на отца, на наш дом.
После еды я вернулся в библиотеку, где, поколебавшись между телевизором и газетой, выбрал последнюю. Через четверть часа я услышал гудение машины для мытья посуды и увидел вошедшую ко мне Изабель.
— Ты не думаешь, что тебе надо бы позвонить Моне?
Расставляет ли она мне ловушку? Нет, жена казалась, как всегда, искренней. Была ли она способна на неискренность?
— Почему?
— Ты был лучшим другом ее мужа. Вряд ли у нее есть настоящие друзья в Нью-Йорке, а Боб Сэндерс улетел, не дав себе труда задержаться хотя бы на день…
— Таков уж Боб.
— Ей, вероятно, очень одиноко в их огромной квартире… Сможет ли она сохранить такое роскошное жилище?
— Не знаю…
— У Рэя были деньги?
— Он много зарабатывал.
— Но ведь и тратил тоже много, разве не так?
— Вероятно. Но его доля в деле Миллер и Миллер должна выражаться в солидной сумме.
— Когда ты предполагаешь поехать к ней?
Это не было допросом. Она просто разговаривала, как жена разговаривает со своим мужем.
— Позвони ей. Поверь, это будет ей приятно.
Я знал на память номер Рэя, с которым время от времени встречался, наезжая в Нью-Йорк. Я набрал номер и услышал гудки, раздававшиеся довольно долго.
— Мне кажется, там никого нет.
— Или она легла спать.
Именно в эту минуту послышался голос Моны:
— Алло! Кто говорит?
— Доналд.
— Очень мило, что вы позвонили, Доналд. Если бы вы только знали, до чего я здесь ощущаю себя покинутой.
— Поэтому-то я и звоню вам. Мне посоветовала Изабель.
— Поблагодарите ее за меня.
В ее голосе мне почудилась ирония.
— Если бы вы не были столь далеко, я бы попросила вас провести со мной вечер. Моя добрая Жанет делает что может. Я брожу по комнатам, не находя себе пристанища. С вами такого никогда не бывало?
— Нет.
— Вам повезло. Утро было чудовищным. Этот еле влачившийся кортеж.
Потом все эти люди на кладбище. Если бы не вы…
Значит, она заметила, что я взял ее под руку.
— Я бы свалилась в снег от усталости. А этот напыщенный верзила Боб, который столь церемонно со мной раскланялся перед тем, как удрал в аэропорт.
— Я видел.
— Миллеры говорили с вами?
— Они спрашивали, буду ли я заниматься вашими делами?
— Что вы ответили?
— Что буду помогать вам по мере сил. Поймите, Мона, что я не хочу навязываться. Я всего лишь провинциальный адвокат.
— Рэй считал вас первоклассным юристом.
— В Нью-Йорке сколько угодно более умелых, чем я.
— Мне хотелось бы, чтобы это были именно вы. Конечно, если Изабель…
— Нет. Она не увидит в этом ничего предосудительного, наоборот…
— Вы свободны в понедельник?
— В котором часу?
— В любое время. Вам ведь надо два часа на дорогу? Хотите в одиннадцать?
— Я буду у вас.
— Теперь я сделаю то, что собиралась сделать еще в пять часов: проглочу две таблетки снотворного и лягу. Если бы только было возможно, проспала бы двое суток.
— Спокойной ночи, Мона.
— Спокойной ночи, Доналд. До понедельника… Еще раз благодарю Изабель.
— Сейчас же передам ей это.
Я повесил трубку.
— Мона благодарит тебя.
— За что?
— Прежде всего за все, что ты для нее сделала. А также за то, что ты разрешаешь мне заняться ее делами.
— Почему бы я могла воспротивиться этому? Разве я когда-нибудь возражала против какого-нибудь из твоих дел?
Это было правдой. Я едва не расхохотался. Это действительно было ей несвойственно. Она не позволяла себе выражать свои мнения. Разве что время от времени в некоторых случаях бросала одобрительный или, напротив, как бы отсутствующий взгляд, что служило достаточным предостережением.
— Ты поедешь в Нью-Йорк в понедельник?
— Да.
— На машине?
— Это будет зависеть от метереологической сводки. Если объявят о новом снегопаде, поеду утренним поездом.
Вот. Как легко. Мы беседовали, словно обычные супруги, спокойно, просто. Люди, которые увидели и услышали бы нас, могли бы принять нас за образцовую парочку.
А ведь Изабель смотрит на меня то ли как на подлого труса, то ли как на убийцу. Я же твердо решил, что в понедельник изменю ей с Моной.
Дом жил своей обычной жизнью, возможно, оттого, что он был очень стар и укрывал на своем веку уже немало поколений семейств. Правда комнаты со временем расширились. В некоторых были перенесены двери, воздвигнуты новые перегородки, а старые снесены. В семи, не больше, метрах от спальни был выдолблен в скале бассейн.
Дом дышал. Временами из подвала доносился шум электрического нагревателя отопления, иногда слышалось потрескивание деревянной обшивки или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.
Изабель взялась за газету и надела очки. В очках глаза ее выглядели иначе, не столь безмятежно, а как бы испуганно.
— Как поживает Хиггинс?
— Очень хорошо.
— Жена его оправилась после гриппа?
— Забыл спросить у него.
Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер, и именно подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.
Все произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы Мона была удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а может быть и жаждала, что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.
До этого дома у нас развернулся обычный уик-энд с дочерьми. Мы с Изабель съездили за ними в Литчфилд и минут пятнадцать беседовали с мисс Дженкинс, у которой маленькие черненькие глазки и плюющийся при разговоре рот.
— Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред…
По правде сказать, я ненавижу школы и все, что с ними связано.
Во-первых, видишь и вспоминаешь себя во всех возрастах, что само по себе уже стеснительно. Потом, невольно вспоминается первая беременность жены и первый крик ребенка, первые пеленки, и, наконец, тот день, когда ребенка впервые ведут в детский сад и возвращаются оттуда без него.
Годы отмечены, словно этапы, раздачей премий, в школе — каникулами.
Создается традиция, которую воображают незыблемой. Родится другой ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем же педагогам.
И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая, двенадцати лет, и вы сами — человек на склоне лет.
Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола и похоронные колокола. Потом все начинается сначала с другими.
Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:
— Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?
Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение совершенно не идет в счет. Соня — дочь Чарли Браутона, соседа, с которым мы поддерживаем более или менее дружеские отношения.
— Она тебя пригласила?
