В этой квартире мы прожили всю войну, а потом еще год, потому что Леви вернулся только в сорок шестом.
В сущности, она и была твоим первым домом, так что свою жизнь ты начал среди чужой обстановки, которая принадлежала чужим людям.
Помню, когда тебе было года два и ты только начал открывать для себя мир, это обстоятельство очень меня огорчало.
Не стоило бы и писать эти записки, если не говорить в них всей правды. Из рассказов ты знаешь о тогдашних лишениях. Твоя мать с ног сбивалась в бесконечных поисках продуктов. Не было топлива, не было света. Людей пытали, расстреливали. Забирали отцов, оставляя семьи без помощи и защиты, убивали детей.
Да, конечно, все это было ужасно, и все же особенно — не суди меня строго — я страдал оттого, что тебе приходится расти среди чужих вещей. Здесь не было ничего нашего: на стенах висели портреты, принадлежавшие незнакомой семье, и эти чужие родственники раздражали меня.
Квартира была огромной и более комфортабельной, чем я мог бы предоставить тебе в мирное время. Три большие спальни с богатой громоздкой мебелью, всюду персидские ковры, в столовой можно было накрыть стол на двадцать персон.
— Осторожно с креслом, Жан Поль! Оно не наше.
Там все было не нашим, кроме детской мебели, и мы считали своим долгом вернуть квартиру владельцу в том виде, в каком получили. Даже к бумаге, которую я обнаружил в ящиках письменного стола, я не притронулся.
У нас была служанка Фернанда, наверное, ты ее помнишь, она потом вышла за монтера и ушла от нас. Почти весь день она просиживала с тобой на скамейке в парке, потому что твоя мама никогда не была так занята, как в то время.
Возможно, ты будешь неприятно удивлен, но я уверен, что для мамы это были лучшие годы в нашей совместной жизни.
В бюро война почти не ощущалась — работа шла своим чередом, как и прежде, вот только приходилось сталкиваться с новыми проблемами, а штат сократился на добрую треть.
Ты поразился бы, если бы взглянул на войну и оккупацию глазами прогнозиста, то есть увидел бы те формулы и цифры, которые видел я. Убийства, смерть от голода, холода, лишений, смерть в лагерях, от пожаров, возникавших вследствие необычных причин, несчастные случаи, которые и не снились прежней полиции, — все это сосредоточивалось в моем бюро и застывало в виде математических уравнений.
А твоя мать сталкивалась с другой войной, реальной, и прежде всего как хозяйка, которой необходимо было кормить семью — она была вынуждена ездить по деревням и пускаться во всякие неприглядные комбинации.
Она знала и другую войну. Но не сразу сказала мне об этом. Однажды вечером, когда я, вернувшись со службы, поцеловал ее, она вдруг пристально посмотрела мне в глаза, словно хотела о чем-то предупредить, и, незаметно указывая на тебя, приложила палец к губам.
Потом утащила меня в дальнюю гостиную, которой мы обычно не пользовались из-за нехватки дров, и шепотом сказала:
— Не ходи в зеленую комнату.
В этой комнате мы не жили, и мне незачем было ходить туда. Я удивленно смотрел на нее, ожидая объяснений.
— Там один человек. Лучше, чтобы Жан Поль не знал об этом.
Я простодушно спросил:
— А кто он?
— Ему необходимо на время исчезнуть. Так в нашем доме стали появляться «квартиранты», которые проводили у нас ночь или неделю — только однажды я случайно видел одного из них; заметив меня, он быстро захлопнул дверь.
— Лучше, чтобы ты ничего не знал, в случае чего сможешь с чистой совестью все отрицать.
— А Фернанда?
— Она не проговорится. Я каждый раз плачу ей, а больше ее ничего не интересует.
Несколько раз она отправлялась в какие-то таинственные поездки, о которых говорила лишь намеками, и я помню, что ты — тебе было тогда три года — очень на это сердился:
— Почему моя мама все время куда-то уходит? Я не сомневаюсь в том, что она мне доверяла. Думаю, она держала дела в тайне действительно для того, чтобы уменьшить для меня степень риска — уже началось время допросов и пыток, и каждый, проходя по улице Соссэ, чувствовал, как у него сжимается горло.
И все же именно в это время она нашла для себя дело независимо от меня вот почему мне кажется, что это были лучшие годы ее жизни.
Каждому из нас необходимо знать, что его ценят: жажда самоутверждения в одинаковой степени свойственна и самому незаметному мужчине, и самой незаметной женщине Не в том ли, между прочим, одна из причин болезни нашего века, что многие уже не заблуждаются на свой счет. Ремесленник горд своей профессиональной сноровкой, крестьянка твердо верит, что никто во всей деревне не сварит супа лучше ее, а вот заводской рабочий или канцелярская служащая, которым всегда можно найти замену, ищут пути к самоутверждению — и то не все лишь за стенами завода или канцелярии.
Вот объяснение, почему твой дедушка во вторую половину жизни вдруг начал по вечерам играть в бридж; я готов поклясться, что каждый из его партнеров, как и он сам, считал себя лучшим игроком в компании.
Не одна твоя мама так поступала, я понимаю, и все же есть что-то необъяснимое в ее поведении, во всяком случае для меня.
Она шла на риск, ей грозили лагерь, пытки, смерть. И все это ради того, чтобы несколько человек смогли выполнить полученный приказ.
Ее торжественно наградили в сорок пятом, она это заслужила. Но для нас это была утрата. Я потерял жену, ты — мать.
Прости мне эти слова. Впрочем, я не прав Война тут ни при чем, она ничего не изменила ни в ней, ни в нас. Разве что на два-три года ускорила процесс бурного раскрытия ее «я». Нас ей недостаточно Жизнь в такой семье, как наша, тяготит ее, ей тесны стены квартиры, она задыхается в ней, подобно тому как задыхаются в погребе или туннеле страдающие клаустрофобией.
Мне трудно дается общение с людьми, я весь будто сжимаюсь; в юности мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не покраснеть, не начать заикаться. Для твоей же матери, напротив, как воздух необходимо соприкосновение с людьми, все равно с какими, хотя бы с толпой в общественных местах, на улице. И еще ей просто необходимо действовать, проявлять себя, а мы не предоставляем ей для этого достаточно возможностей.
Когда это началось? Когда, в какой день стали мы с ней чужими друг для друга? Я говорю «чужими», но не врагами, потому что, если не считать отдельных — неизбежных — столкновений, мы остались добрыми приятелями.
В сущности, нельзя даже сказать, когда. Мы с самого начала не были настоящими мужем и женой. Мы ошиблись, посчитав подобие дружбы достаточным для совместной жизни. Ошиблись тогда, в Канне, почувствовав себя школьниками на каникулах.
Я не сержусь на нее за это; не думаю, чтобы и она сердилась на меня. Возможно, мы остались бы вместе, даже если бы ты не родился. Впрочем, я не уверен в этом.
Многих ли друзей сохраняем мы на протяжении жизни? Вначале это друзья по лицею, потом по университету, те, с кем вместе начинаешь путь, потом сослуживцы по бюро, по адвокатуре или другому узкому профессиональному кругу, друзья зрелых, друзья преклонных лет.
Какую-то часть пути идешь с кем-то вместе и на каждом перекрестке теряешь спутников, которые уходят в другую сторону, а ты встречаешь новых.
За двадцать — тридцать лет немногие среди моих знакомых не потеряли старых друзей — конечно, я говорю не о тех приятелях, к кому, случайно встретившись, мы обращаемся на «ты» и кого дружески хлопаем по плечу.
Изменился тот, с кем десять лет назад у нас были одинаковые вкусы, изменился с тех пор и я, так что сегодня между нами уже нет ничего общего.
К тому же с друзьями мы встречаемся, лишь когда нам хочется, в определенном настроении. Никто не любит быть застигнутым в минуту слабости или нерешительности.
Может быть, когда друг — существо иного пола, дело обстоит иначе? Я всегда верил, что это так, верю и теперь, хотя трагедия 1928 года помешала мне убедиться в этом на практике. Но тогда непременно должна быть любовь, а это значит, что с определенного времени каждый из двоих перестает быть только собой и становится частью некоего нового единства.
Я потом расскажу тебе о моих родителях, они-то, я почти уверен в этом, действительно любили друг друга. Любили до такой степени, что отец после смерти матери не захотел больше жить. Но об этом потом. Сначала закончу разговор о своем поколении, обо мне и твоей матери. Это необходимо — я ведь сам не ожидал, когда начинал писать о нас, что зайду так далеко в своих признаниях, и теперь обязан высказать тебе все.
Действительно ли я такой слабый, как считает твоя мама? И почему она так считает? Потому что я ушел в себя? Может быть, она и права, но в таком случае я вообще не встречал людей сильных, потому что ее неуемная активность тоже ведь способ убежать от действительности.
Моя мать ушла от действительности в забвение, в однообразное, сонное небытие, которое длилось сорок лет, отец нашел себе убежище в безропотном выполнении долга — или того, что он считал долгом.
