Когда ты был маленьким, ты звал Дезире «мой большой друг», потому что он забегал к тебе в детскую с разными вкусными вещами, даже шампанским, которое ты называл «лимонад для взрослых».
На этот раз ты, длинный, неуклюжий, не знающий, куда девать руки, сядешь с нами за стол и будешь наблюдать за всеми, особенно за мной, глазами, в которых ничего нельзя прочесть.
На этом вечере мне предстоит расцеловаться со своим крестным (у меня будет крестный отец, как на крестинах, вероятно, генеральный директор), а затем возможно более непринужденным тоном произнести благодарственную речь. Я покажусь тебе смешным?
Когда ты был ребенком, твоя мама, которая тоже придает большое значение традициям — только иначе и совсем другим, нежели я, — заставляла тебя декламировать поздравления с Новым годом, и у тебя при этом бывал такой мрачный взгляд, словно мы заставляли тебя делать что-то унизительное.
У твоего дяди Ваше, который совсем ненамного старше меня, уже Большой офицерский крест. Правда, он не дожидался, чтобы этот орден ему предложили. О нем говорят как о будущем академике, он им и станет лет этак через пять. Он продумал тщательно, едва ли не научно, свое восхождение, отнюдь не полагаясь на случай и взвесив заранее, каким путем следует идти после каждого этапа.
Знамениты не его романы, а он сам, потому что он делает для этого все необходимое и никогда не ошибается. Только один раз он поставил не на ту карту и никогда мне этого не простит: ой, тогда начальник канцелярии, женился на моей сестре и поселился вместе с нашей семьей в казенной квартире.
Он тоже вышел из низов — его отец был полицейским агентом, мать портнихой. Семья Ваше жила в Фетийи, предместье Ла-Рошели, где в домишках, похожих один на другой, обитает трудолюбивый люд — служащие, учителя, железнодорожники, старые девы, дающие уроки сольфеджио и игры на рояле. Тихими летними вечерами мужчины копаются в своих садах, женщины болтают, перекликаясь через изгороди.
Я совсем не плохо отношусь к простым людям, даже, пожалуй, завидую им. И все же вижу, что выходцев из народа отличает какая-то особая агрессивность. Прокладывая себе дорогу, они словно мстят за что-то; кажется, будто они с яростью поворачиваются спиной к собственному детству.
Иногда я задаю себе вопрос: не была бы твоя мама счастливее с таким человеком, как Ваше? Они поддерживали бы друг друга в этом общем для обоих страстном стремлении преуспеть. Может быть, с ним ей достаточно было бы чувствовать себя просто женой, самкой дикого зверя, рыскающего среди парижских джунглей?
У меня нет на этот счет иллюзий: ей нужен был совсем другой мужчина. А мне следовало выбрать жену, которая вроде г-жи Трамбле, например, была бы счастлива вести дом и готовить мужу вкусные кушанья. Но может быть, и это иллюзия? Действительно ли счастливы подобные семьи?
Может быть, и с Пьером Ваше твоя мама в один прекрасный день возжаждала бы собственной жизни и сбросила с себя мужнино иго?
Кстати, как раз в эти минуты они присутствуют на одной генеральной репетиции и, вероятно, в антракте встретились в фойе:
— А где Ален?
— Как будто ты не знаешь Алена! Разве его заставишь выйти из дому после обеда…
Во всей квартире мы сейчас одни. Свет горит только в твоей комнате и в моем кабинете. Как и я, ты сидишь за столом и занимаешься, я только что слышал, как ты ходил в кухню за лимонадом. Судя по тому, сколько ты там пробыл, ты, очевидно, нашел в холодильнике свой любимый паштет или холодное мясо.
Я ждал, что на обратном пути ты завернешь ко мне — ты ведь видел свет под моей дверью. Правда, тебе столько твердят о моей занятости, что ты, возможно, побоялся мне помешать. Пожалуй, когда надоест писать, я сам отправлюсь к тебе посидеть на краешке твоей кровати.
Сегодня вечером пишу всякий вздор, все, что приходит в голову, — лишь бы отдалить момент, когда я дойду до событий, ради которых я и затеял эти записки.
Мне почему-то вспомнился один забавный случай, я расскажу его, хотя ты, пожалуй, упрекнешь меня, что я рад всякому поводу придраться к твоей матери. Ты был тогда в пятом классе. Прежде ты всегда шел первым, редко вторым, и в конце каждого учебного года мы, чтобы тебя поощрить, делали тебе какой-нибудь довольно дорогой подарок.
Может быть, потому, что я так живо помнил собственное детство, в тот год я почувствовал в тебе какое-то беспокойство. Ты словно стремился ослабить некую пружину, а может, у тебя появились другие интересы, помимо занятий.
Летом в Аркашоне ты познакомился с мальчишками, у которых была моторная лодка; ты попросил подарить тебе такую же на Рождество, на что твоя мама резонно ответила:
— Зачем же дарить на Рождество вещь, которая понадобится только через полгода? И куда мы ее денем? Учись как следует, и мы подарим тебе лодку к окончанию занятий.
Учиться как следует для твоей матери — значит быть первым или вторым учеником, ты приучил ее к этому. В конце мая я отправился на проспект Великой Армии посмотреть моторные лодки и взял тебя с собой.
— Ну, какую ты хочешь?
Ты указал на лодку из дюралюминия, и я отметил про себя, что ты не проявляешь особого восторга.
Последние две недели ты был каким-то мрачным, даже угрюмым: я знал, у тебя всегда такой вид, когда что-то не ладится.
— Я наверняка не буду первым учеником, — объявил ты как-то вечером за столом. — Погорел с латинским переводом.
— Я тебя предупреждала, ты недостаточно занимаешься, — отозвалась твоя мать.
Между тем лодка была уже куплена, но я оставил ее в магазине, договорившись, что сообщу по телефону, когда и куда ее доставить.
При раздаче наград, на которую мы, как обычно, явились с твоей матерью отцов всегда было мало, но я присутствовал неизменно, — выяснилось, что ты в классе не первый, даже не второй, а шестой.
Помню, когда мы все трое в полном молчании вышли из лицея Карно, мне очень хотелось потихоньку пожать тебе руку, чтобы немного тебя утешить. Твоя мама за всю дорогу не произнесла ни слова, она заговорила, только когда мы повернули на улицу Мак-Магон.
— Полагаю, Жан Поль, — сказала она, — ты понимаешь, что ни о какой моторной лодке не может быть и речи.
Ты только кивнул головой. Когда мы с ней остались вдвоем, я попытался выступить в твою защиту.
— Ты можешь делать как знаешь, — ответила она мне, — ты отец. Для меня это вопрос принципиальный. Эту лодку он должен был получить на определенных условиях. Между нами было заключено определенное соглашение. Он этих условий не выполнил. Он не только провалил латынь, но плохо занимался и по другим предметам. Если ты приучишь его к незаслуженным подаркам, ты окажешь ему дурную услугу.
Повторяю, я понимал ее точку зрения и ни в чем ее не обвинял. И все же спустя некоторое время я прокрался в твою комнату — ты делал вид, что читаешь роман — и шепотом сказал:
— Все в порядке! Будет у тебя лодка!
Тогда ты ответил, глядя на меня твердым мужским взглядом, и я не уверен, что в этом взгляде не было сострадания:
— Не делай этого, папа.
— Тс-с! Лодка уже будет в Аркашоне, когда мы туда приедем.
— Все равно я не буду ею пользоваться. Тебя я тоже понимал. Я понимал вас обоих. В Аркашоне ты пробыл пятнадцать дней и ни разу не ездил на лодке. Она простояла в саду виллы, которую мы снимали каждый год.
У тебя было ощущение, что ты за нее «не заплатил».
Пишу я тебе об этом потому, что у меня тоже есть своя моторная лодка. Один человек сделал для меня однажды нечто, что обязывает меня всю жизнь быть первым или вторым.
Вот почему от двадцати до тридцати лет я столько работал, не позволяя себе того, что называют удовольствиями.
Первым я не стал, потому что сделан не из того теста. И все же мне нужно, мне совершенно необходимо быть хотя бы вторым, быть человеком «порядочным» не только в твоих глазах, но и в своих собственных.
В сущности, именно это я и пытаюсь доказать самому себе с той самой минуты, как начал тебе писать.
Я был примерно такого же роста, как ты, только шире в плечах, поскольку был тогда на три года старше тебя, и вот что к тому времени я знал grosso modo[5] о своей семье.
Прежде всего — и мне кажется, это сыграло свою роль — я ни разу не жил в обычном доме, в обычной квартире, как все другие дети. Но всегда в казенных зданиях, в огромных, более или менее роскошных квартирах.
Когда я родился, мой отец Филипп Лефрансуа, уже доктор прав — ему в ту пору было двадцать пять лет, — только что вступил на административное поприще и получил должность начальника канцелярии префекта в Верхних Альпах. Мне было три года, когда он получил супрефектуру в Мийо, в Авейроне, а в школу я пошел уже в Грассе, куда его затем перевели.
Потом я учился в лицее в По, затем в Ла-Рошели, где мы прожили около семи лет. Таким образом, Ла-Рошель была для меня в детстве единственным городом, который я успел узнать, остальные города оставили у меня лишь смутное воспоминание.
