Я прочитал «Воспоминания» Люсьена Айвара, выпущенные каким-то издателем из Сен-Жерменского предместья, в двух томах под скромной серой обложкой. Подзаголовки, пожалуй, могли бы отпугнуть тебя, они довольно скучные: «Малая Антанта и проблема Ближнего Востока», «Бисмарк глазами южноамериканцев»…
Я цитирую их по памяти. Ты найдешь в этой книге точные даты, отчеты об официальных и неофициальных переговорах, доклады тайных агентов — словом, всю изнанку, все нижнее белье истории.
Но, несмотря на нарочитую сухость изложения, все время ощущаешь, как бы на заднем плане, блестящую, временами беззаботную жизнь, приемы, балы, интриги, в которых любовь и политика идут рука об руку.
Моя мать вместе со своими сестрами не только жила этой жизнью — она играла главные роли во всех спектаклях, подмостками для которых служили последние королевские дворы Европы. Эдуард VII, Леопольд II, германский император, великие князья — все они были для нее не имена из газет и учебников истории, она была знакома с ними, а с некоторыми танцевала на балах.
Она была очень красивой (это видно по ее портрету, написанному пастелью, тому, что висит у меня в кабинете) и, что, вероятно, очень удивит тебя, очень жизнерадостной и живой, динамичной, как сказали бы сегодня, а поэтому душой всех приемов и балов. Вела она себя более свободно, чем девушки ее круга в те времена, и ей приписывали если не любовные приключения, то, во всяком случае, весьма неосторожные поступки, которые охотно раздувала светская хроника.
Ей было двадцать восемь лет, когда ее отец временно получил весьма ответственное назначение на набережную Ори, там она и встретила моего отца, который был на четыре года ее моложе. Все ее сестры к тому времени уже были замужем, о ней же говорили, что она замуж никогда не выйдет, потому что у нее слишком своеобразный характер и она ни за что не подчинится воле и желаниям мужчины.
В это время произошла одна история, о которой я слышал от своей сестры, только не знаю, от кого она могла ее слышать, потому что, само собой разумеется, дома у нас об этом никогда не говорили.
В 1903 году еще дрались на дуэлях, хотя и не так часто, как в прошлом веке. Во время такой дуэли на шпагах был убит поклонник моей матери, некий итальянский граф. Рассказывали, что все началось у «Максима», где во время веселого ужина один из присутствовавших позволил себе шутку весьма дурного тона насчет дочери посланника Айвара. Это был некий балтийский барон, который несколькими часами позже в Медонском лесу тяжело ранил своего противника, и тот вскоре скончался.
Немец спешно покинул Париж, не подозревая, что во время войны 1914 года ему суждено будет дойти до ворот столицы, но так и не войти в нее. Это очень известное имя. Имя его жертвы не менее известно в Италии. Может быть, и в итальянской семье тоже помнят об этом событии и рассказывают о твоей бабушке, невольно сыгравшей в их жизни роковую роль, сыновьям или племянникам.
Ты слышишь иногда, как твоя мама в пылу пустяковой ссоры бросает мне:
— Что ж, я не Лефрансуа, но я в этом не виновата! Или же ворчит на тебя:
— Вот уж настоящий Лефрансуа!
Сколько бы она ни старалась, она не забывает о своем происхождении и не может мне простить моего. И хотя я не придаю своему происхождению особого значения, твоя мать чувствует себя словно бы униженной, уязвленной.
Каждая супружеская пара — что бы там ни говорили — объединяет не только две индивидуальности, но и две семьи, два клана. Дух новой семьи, ее атмосфера, ее уклад жизни всегда компромисс между двумя различными атмосферами, двумя укладами жизни, и один из них неизбежно одерживает верх. Это битва, в которой всегда есть победитель и побежденный; естественно, что у побежденного остается чувство если не вражды, то досады.
Этого я тогда в Канне не понимал. Просто не думал об этом. Признаюсь тебе, что впервые почувствовал себя Лефрансуа лишь после того, как родился ты.
Расстояние между средой моей матери и средой отца было гораздо меньше того, что разделяет нас с твоей матерью. Оба они принадлежали к одному миру, к тому светскому кругу, о котором ежедневно писалось на второй странице «Фигаро» и тогдашнего «Толуа» и который часто называли буржуазной аристократией.
Однако и там имелись свои оттенки. Айвары были не так уж богаты, особенно после того, как дали приданое за четырьмя дочерьми, но продолжали идти в ногу с временем, тогда как овдовевший Арман Лефрансуа уже вызывал улыбки своими повадками старого волокиты.
Мой отец тогда только что закончил курс юридических наук и колебался в выборе пути, хотя было уже ясно, что работать он будет в высшей администрации.
Они встретились на официальном балу несколько месяцев спустя после нашумевшей дуэли, о которой, вероятно, еще продолжались толки, и отец влюбился без памяти.
Видишь, до какой степени иной раз обманчивы наши представления? Эта тучная старуха, с нечистой кожей, помутившимся рассудком, которую ты привык видеть сидящей в кресле с бессмысленным, остановившимся взглядом, была в то время одной из самых живых и остроумных девушек в Париже, который она будоражила своими дерзкими выходками.
Отец был на четыре года моложе ее — в таком возрасте эта разница значительна, — он только что окончил университет, и подозреваю, что очарован был не только ею, но и ее отцом.
Хотя она была уже не столь юной, она не испытывала недостатка в поклонниках, и куда более блестящих, чем отец.
Однажды он доверительно признался мне:
— Чтобы угодить твоей матери, я чуть было не пошел по дипломатической части.
Может быть, она устала от этой скитальческой жизни то там, то здесь, в разных концах света? Может быть. Не забывай, что к тому же она впервые сравнительно надолго оказалась во Франции и все для нее здесь было внове.
Вилла «Магали» была загородным домом Айваров. Сюда по воскресеньям приезжал мой отец повидать невесту, окруженную шумной, блестящей молодежью.
Отец был красивым мужчиной; он оставался им и в преклонном возрасте, до самой смерти. И в его внешности, и в поведении было некое врожденное изящество, которое я назвал бы породой, если бы это слово не казалось мне претенциозным. Но я хочу подчеркнуть особо, что в его глазах она, дочь посланника Айвара, была неизмеримо выше его, он должен был ее завоевать, а соперников было много. Она была центром притяжения, солнцем, а он — лишь одним из многих спутников, тяготевших к ней.
Я считаю это очень важным: именно этим можно объяснить его поведение не только во второй половине его жизни, но и в последние годы первой, которая закончилась в 1928 году. С самого начала он был убежден, что недостоин ее, что напрасно о ней мечтает. И когда она согласилась стать его женой, он принял это как бесценный дар, как великую жертву, которую она приносила ему, отказываясь от более блестящих возможностей.
Поддерживала ли она его в этом убеждении? Мне трудно на это ответить. Но, честно говоря, думаю, что да. Хотя, может быть, и бессознательно. Она так привыкла к всеобщему поклонению, что ей, должно быть, представлялась совершенно естественной такая любовь.
Сначала ей казалось забавным ездить с мужем по местам его первых — весьма скромных — назначений, жить в провинции, при супрефектурах, в обстановке, столь не похожей на привычную ей жизнь больших посольств.
Я еще помню ее красивой и словно искрящейся; рядом с ней твоя мать показалась бы вялой.
Сначала родилась сестра, затем, через четыре года, я. Несчастье разразилось вскоре после нашего переезда в Ла-Рошель. Мне было уже двенадцать лет.
Матери было за сорок, но фотографии тех времен могли бы подтвердить, что время почти не коснулось ее. Рассказывают, что в детстве, прижимаясь к ней, я восторженно шептал:
— Ты красивая.
И решительно заявлял товарищам:
— Моя мама самая красивая на свете!
Не было ли в ней уже тогда каких-то признаков недуга? И почему никого не тревожила эта ее чрезмерная жизнерадостность?
Как бы то ни было, но однажды ей показалось, что она беременна, это ее позабавило, поскольку она этого уже не ожидала.
Уходя к врачу, она чуть насмешливо улыбалась, но, когда вернулась, на лицо ее словно легла траурная вуаль.
Я хорошо помню этот октябрьский день. Был четверг, и, так как я оставался дома,[7] я просил ее взять меня с собой, но она ответила:
— Не такое уж удовольствие ходить к этому врачу Врач этот бывал на вечерах в префектуре — высокий, с рыжими усами и черепом, напоминающим сахарную голову. Мама ушла к нему около трех часов. И уже с четырех отец начал звонить из своего кабинета по внутреннему телефону.
— Мама еще не пришла?
— Нет.
Он звонил опять и опять. Я и не подозревал о том, что у меня может появиться братик или сестричка. Твоя тетя Арлетта, которой было тогда шестнадцать, принимала в гостиной своих подружек.
