– Я ваш вчерашний ночной корреспондент. Это я сообщил вам о преступлении на бульваре Ланн. Вы, надеюсь, убедились, что я хорошо осведомлен; теперь я хочу дать вам еще несколько подробностей.
– Благодарю вас, но мне хотелось бы знать, с кем…
– С кем вы говорите? Это совершенно безразлично. Мои сведения верны, я сообщаю их вам даром, чего же вы еще хотите? Больше вы от меня ничего не узнаете. Теперь, если это вам не нравится, я могу обратиться в другое место…
– Нет-нет! Ради Бога, нет, – протестовал Авио. – Я вас слушаю.
– Так знайте же, что полиция идет по ложным следам, что нет ни слова правды во всем том, что напечатано в газетах. Никаких тайных причин преступления нет: это самое обыденное убийство с единственной целью грабежа. Что же касается до выводов судебного пристава, то все это плод его воображения. Если хотите узнать правду, ведите ваше расследование сами. А главное, посоветуйте вашему редактору удержаться ох печатания всего того, что ему будут рассказывать.
– Еще раз прошу вас…
– Не перебивайте меня: может быть, у меня имеются важные причины сообщать вам то, что я знаю один. Посоветуйте полиции бросить найденный ею след. Утверждайте, несмотря на все видимые доказательства, несмотря на всевозможные уверения, что преступники…
– Как вы сказали?
– Преступники! Вы верно расслышали. Спросите в вашей статье, не нашли ли в саду отпечатка чьих-нибудь шагов? Довольно на сегодня. Что же касается дальнейших сообщений, то я буду давать их вам. Все будет зависеть от того, какой поворот примут дела… Еще одно слово: прошу вас никому не говорить о вашем таинственном корреспонденте. А теперь, до свиданья!
Кош дал отбой и направился к выходу.
Когда на другое утро судебный пристав увидел статью «Солнца», он сначала улыбнулся, но, дошедши до последних строк, нахмурил брови и с сердцем отбросил газету.
Несмотря на обещание, репортер упомянул о следах ног. Пока это был только намек, пробный камень, но он чувствовал, что к этому обстоятельству еще возвратятся. Для того, чтобы Кош не упоминал этой подробности, он с ним обошелся почти по-дружески, позволил ему увидеть то, чего не видел ни один из остальных журналистов, и вот его благодарность! Мало было того, что «Солнце» поместило известие о преступлении раньше, чем он об этом узнал, оно еще дает повод к новым нападкам на полицию!
Конечно, никто не придаст большого значения этой статье, наполненной небылицами; конечно, он убежден, что напал на верный след, и это докажет конец дела. Но не странно ли было, что газета, в пользу которой он совершил нечто не вполне законное, первая начала разбирать его следствие и критиковать его?
– Положительно, – подумал он, – все эти репортеры страдают манией величия. Им случайно удалось выпустить сенсационное известие, и теперь они думают, что им все дозволено. Они ведут свое следствие параллельно с моим. В сущности, если бы не эта история со следами, по которой мне, пожалуй, придется давать объяснение, эта статья только облегчает мою задачу. Пусть преступник думает, что подозрения направлены в другую сторону, он будет меньше прятаться, сделает какую-нибудь неосторожность, сам себя выдаст. Но все же это мне урок…
Он вошел в комнату помощника с газетой в руках и спросил его:
– Вы прочитали?
– Прочитал.
– Ваше мнение?
– Пожалуй, не мешало бы повидаться с этим Кошем и сообщить ему несколько «приблизительных» сведений, которых мы другим не дадим, он будет удовлетворен…
– Но что вы думаете о его гипотезе, которая диаметрально противоположна моей?
– Гипотеза журналиста. Ей грош цена! Правда, все справки, полученные нами за двое суток, не принесли ничего в подтверждение нашей… Но и в подтверждение его – тоже ничего не дали.
Пристав помолчал минуту, потом пробормотал:
– Не может быть никакого сомнения. Я прав! Позвоните в редакцию «Солнца» и попросите прислать ко мне этого Коша, как только он придет. Я съезжу опять на бульвар Ланн. Когда судебный следователь придет, он найдет все готовым.
Дом оставался совершенно в том виде, в каком его оставил пристав два дня тому назад. Только труп убитого был перенесен в морг, после того как было точно замечено его положение.
Комната имела теперь зловещий вид. Ничто не придает комнате более мрачный, более печальный вид, чем неубранная кровать с помятыми простынями. Запах крови сменился запахом сажи и копоти, присущим заброшенным жилищам. Кучка пепла в камине приняла более темный оттенок. Вода в тазу переменила цвет, утратила общий розовый оттенок, и на ее прозрачной поверхности плавали отдельные кровяные шарики, а по краям таза видна была грязная полоса неопределенного серого цвета – смесь мыла и крови. Когда пристав в первый раз попал в этот дом, в доме еще чувствовался какой-то отголосок жизни.
Иногда кажется, что человек оставляет после себя как бы отражение своей личности, своего существования, как будто бы стены, бывшие столько времени немыми свидетелями нашей жизни, хранят еще надолго ее отпечаток.
История человека не кончается с его смертью в доме, где он долго жил. Комната, в которой любили, страдали, является для тех, кто умеет думать и смотреть, таинственным и вместе с тем нескромным свидетелем. Некоторые жилища – бедные или роскошные, печальные или веселые – недружелюбно встречают посетителя, пришедшего нанимать их. Разве нельзя допустить, что предметы обладают глубокой, непонятной душой? Разве не постоянная смена жильцов является причиной того, что гостиничные комнаты приобретают вид банальный, безликий? Хотя мебель, находящаяся в них, часто совершенно подобна той, которая украшает любимый вами родной дом… Кровать палисандрового дерева, зеркальный шкаф, умывальник с разрисованным цветами прибором, коврик у постели с изображением льва, лежащего среди яркой зелени, камин со стоящими на нем бронзовыми часами и мраморными канделябрами, маленькая этажерочка с безделушками из поддельного Сакса, не похоже ли все это на обстановку старых провинциальных домов?
Отчего же, в таком случае, все вещи в старых провинциальных домах имеют веселый и приветливый вид! Не оттого ли, что соприкосновение с людьми сообщило им какую-то таинственную жизнь, которая мало-помалу слабеет, бледнеет и угасает, когда угасают люди, давшие ее им на минуту? Их пленительный аромат исчезает, их своеобразная прелесть умирает… Вещи подобны людям: они умеют забывать…
Так, в несколько часов, комната убийства, пустая, зловещая, мертвая, забыла своего хозяина!
– Как холодно здесь, – проговорил пристав.
И он начал медленно прохаживаться, осматривая стены, мебель, все уголки, где притаилась тень. Он остановился на минуту возле умывальника, повертел в пальцах линейку, лежавшую на столе, посмотрел на опрокинутые часы, показывавшие двенадцать часов тридцать пять минут.
Нет ничего более страшного, более загадочного, чем часы. Эта машина, сделанная человеческими руками и показывающая время, управляет нашей жизнью, и все тем же ровным шагом подвигающаяся к таинственному будущему, кажется шпионом, приставленным к нам судьбой.
Какой час указывали эти часы? День или ночь? Полдень с его ярким веселым светом? Мрачную и немую полночь? Случайно ли они так остановились или же в минуту, предшествовавшую убийству? Пробили ли они, равнодушный свидетель, последнюю минуту зарезанного старика?
– Нужно позвать сюда опытного часовщика, – сказал пристав. – Он, может быть, объяснит нам, почему эти часы остановились. Интересно было бы узнать, не падение ли этому причиной.
– Посмотрите, – сказал один из инспекторов, поднимая несколько клочков разорванной бумаги. – Вот это мне кажется странным… Мы этого в первый раз не заметили…
Пристав взял все три обрывка и прочитал:
Мосье
иси
м де
Он пожал плечами:
– Это пустяки. Не имеет ни малейшего значения. Что хотите вы заключить из нескольких неполных слогов? Бросьте…
– Возможно, что это и пустяки, но как знать? Если найти то, чего недостает! Посмотрев хорошенько, мне кажется, что это обрывок конверта. Если разместить клочки по порядку, получается что-то вроде адреса: «Мосье – м-де». Остается «иси», представляющее собой часть названия улицы или, может быть, имени адресата. Во всяком случае, – продолжал инспектор, – мы можем в одном быть уверены, что этот мосье живет на какой-то улице де… Это уже облегчает розыски…
– Драгоценные сведения… – смеясь, заметил пристав. Но инспектор с упрямством рассматривал бумажки со всех сторон, нюхал их, смотрел на свет. Вдруг он закричал:
– Ну, вот! Ну, вот! Вот это великолепно… Прочтите-ка!!! Мы до сих пор осматривали только лицевую сторону. Посмотрите на сгиб… Бумажка двойная… у нее есть изнанка…
Задняя часть конверта… и… что же я нахожу на одном обрывке: «Неизвестен в 22», а на другом: «Справьтесь в 16».
