Она разразилась почти циничным смехом.
— Да неужели вы действительно хотите взять на себя роль ассенизатора?
— Да, — серьезно ответил доктор, — так как я не вижу другого способа спасти вас. Но прежде всего мне необходимо ознакомиться со всеми подробностями этого дела!
То, что сообщал «Телеграф», было весьма просто и ясно: министр юстиции отклонил пересмотр дела, возбужденного против Герарда Рейсбрука, который был заподозрен и признан виновным в шпионаже в интересах иностранной державы. После утверждения приговора, то есть через неделю, Герард Рейсбрук подлежал переводу из дома предварительного заключения в то учреждение, в котором ему предстояло провести ближайшие двенадцать лет его жизни.
Вот что было написано в «Телеграфе». В менее же важных органах печати (так как все относительно — даже, как это ни невероятно, «важность» голландской газеты) сообщалось следующее:
«Герард Рейсбрук служил в министерстве колоний четыре года. Он снискал симпатию как сослуживцев, так и начальников. Тем более они были крайне поражены, когда в один прекрасный день его обвинили в том, что он выдал секретный документ чрезвычайной важности „иностранной державе, сыны которой косо посматривали на слишком значительную колониальную мощь Голландии“, — такой изящной фразой многие газеты намекали на японскую империю. Рейсбрук настаивал на своей невиновности, но в руках его начальника оказался компрометирующий документ: копия секретных предписаний на Яве и на Суматре, которая была перехвачена в письме к известному японскому агенту. Эксперты установили, что она написана почерком Рейсбрука. Короче говоря, предстояла новая дрейфусиада, хотя обвиняемого ожидал не Чертов остров, а продолжительное тюремное заключение и вечное бесчестье».
— Были у вашего мужа какие-нибудь враги? — спросил доктор.
— Насколько мне известно, нет, но конечно, все возможно. Я не знаю ничего, кроме того, что рассказала вам. Я только знаю, что он невиновен! Доктор, верите ли вы в какую-нибудь возможность спасения?
Доктор раздумывал. Сказать по правде, он не верил. Было совершенно невероятно, чтобы ответственный министр отклонил пересмотр дела без достаточно веских оснований. Герард Рейсбрук завоевал любовь красивой женщины, но это еще не доказывало, что он был образцовым молодым человеком. Жалованье в министерстве не очень высокое; не раз уже бывало, что какой-нибудь молодой чиновник впадал в искушение увеличить свои доходы каким-либо нелегальным способом… С другой стороны, как раз в том, что прежний начальник обвиняемого отказал в пересмотре дела, было что-то таинственное и вместе с тем говорившее не в пользу подсудимого. Это было бы самой малой уступкой, какую бы он мог сделать в таком серьезном случае. Уступка? Концессия?[2] Где он слышал это слово? Провода в его мозгу, которые он старался держать разъединенными, на миг спутались, и он почувствовал почти физическое ощущение короткого замыкания. Если бы он стал фиксировать ассоциации, которые с быстротой искры носились между проводами, ему пришлось бы долго гоняться за ними. Но напрягая внимание и предоставляя мыслям идти своим путем, он вернулся к этому понятию. И вздрогнул. Ведь это молодой Схелтема употребил недавно это слово, и речь шла как раз о господине Рейнбюрхе. Означало ли оно что-нибудь? Может быть, да, а может быть, и нет. Во всяком случае…
— Я не буду обещать вам чего-либо, — сказал он, — но думаю, что, может быть… вот что, фру Рейсбрук: все, что в моих силах, будет сделано.
На другой день к министру юстиции нового правительства поступило ходатайство о предоставлении аудиенции за подписью: «Доктор Циммертюр». Оно было мотивировано кратко, но ясно: господин Рейнбюрх, как министр прогрессивного правительства, не может оставить без внимания то все более и более возрастающее значение, какое в других странах уделяют исследованию психики заключенных. До сих пор это дело находилось в руках врачей-психиатров. Но эти врачи, как бы прекрасны они ни были, связаны строго психиатрической точкой зрения на все душевные явления. Единственно правильным — и к этому все чаще и чаще приходят за границей — было бы психоаналитическое исследование каждого заключенного. О реформе в этом направлении доктор Циммертюр и желал бы побеседовать с министром. Ходатайство об аудиенции было послано двадцатого июня — в тот день, когда доктор встретил фру Рейсбрук. Прошло двадцать первое, двадцать второе и двадцать третье — ответа не было; министр не торопился. Каждый день в приемной на Хееренграхт появлялась стройная молодая дама со смелыми серыми глазами. Но каждый день ее встречал все тот же отрицательный ответ; и с каждым днем ее взор, искавший на письменном столе доктора назначения срока аудиенции, становился все более и более напряженным. И двадцать пятое не принесло никакого ответа. Когда молодая женщина выходила из дома на Хееренграхт, она была вынуждена крепко держаться за перила лестницы. Наконец двадцать шестого, когда она потеряла уже всякую надежду, пришел ответ: министр юстиции его величества может принять доктора на другой день в одиннадцать часов утра.
— Доктор! А послезавтра утром его — его переведут в…
Доктор задумчиво кивнул головой, погруженный в свои мысли.
— Да, — сказал он, — господин Рейнбюрх не дал мне много времени! Но…
— Но вы верите, что можно спасти его? Скажите, что вы верите!
Доктор погладил ее руку. Его лицо было таким же симпатичным и добродушным, как физиономия старика на луне.
— Дитя мое! Я хочу спасти его и потому верю, что смогу сделать это.
— Но каким образом, доктор, каким образом?
На лице доктора вдруг появилось выражение необычайной хитрости. Он заворочал белками глаз, приподнял плечи и развел руками — жест, который говорит: деловая тайна, дорогой друг, маленькая деловая тайна, дорогая моему сердцу маленькая деловая тайна!
— Вздорная мысль! Больше ничего! — гортанным голосом проворчал он. — Вздорная мысль, больше ничего! Но, дорогая моя, я думаю…
Его глаза скрылись под веками, а голос перешел в дискант. Когда Рашель Рейсбрук вышла, она крепче обыкновенного ухватилась за перила, и ее тело тряслось от истерического смеха.
— Министр юстиции принимает, пожалуйте!
Доктор Циммертюр, мигая и прищуриваясь, вошел в большую комнату с высокими окнами, на которых не было гардин. За педантично прибранным письменным столом сидел господин средних лет с лысой головой. Свет, вливавшийся через окна, наполнял каждый уголок, каждый закоулок; нельзя было обнаружить ни малейшей пылинки; вся комната, казалось, говорила: «Осмотри меня! Мне нечего скрывать, я пристанище неподкупного правосудия, мой господин — его представитель, и его душа — моя душа».
— Доктор Циммертюр?
Ученый поклонился.
— Вы просили аудиенции, — сказал человек с лысой макушкой, пронизывая посетителя глазами, колючими, как бурав. — Я дал вам ее исключительно по одной только причине. Я хочу предотвратить повторение вашего посещения. Если бы я не уважил вашей просьбы, вы, конечно, — он смерил доктора взглядом, — бросились бы к прессе, и прежде чем я успел бы изложить свое мнение, на меня накинулась бы целая свора бумагомарателей. Я изложу свои взгляды и надеюсь, что вы, как ученый или псевдоученый, честно передадите мои слова дальше. Для верности…
Он остановился. Доктор подхватил нить разговора.
— Для верности, — вставил он, — вы решили записать весь наш разговор на диктофоне. Не правда ли, вон там, кажется, мембрана диктофона?
Министр выпрямился. Его взгляд стал еще более колючим.
— Гм-гм. Так вы это заметили! Вы человек наблюдательный — но это ведь естественно, необходимо при вашей… профессии. Вы правы. Я, как вы написали, являюсь другом научного прогресса и, во избежание всяких неожиданностей, приказал поставить здесь диктофон. Он может записывать разговор в течение получаса, ну а это меньше того срока, который я намерен уделить вам.
Он снова сделал паузу и нажал какую-то кнопку, очевидно для того, чтобы пустить диктофон в ход. С той стороны стола, у которой сидел доктор, раздался негромкий голос:
— Диктофон — прекрасно! Черт его знает, если… Ха-ха-ха!
Фраза закончилась хихиканьем. Глаза министра, поставленные очень близко друг к другу, вспыхнули, и его подбородок от негодования задрожал, как будто его владелец что-то жевал.
— Черт его знает, если не… что? — повторил он. — Странный способ выражения даже у… даже у так называемого ученого! Да, я говорю: так называемого. Только как такового я и согласился принять вас. Принимая вас, я принимаю депутацию знахарей всей нашей страны. К вам, главе депутации как в том смысле, что вы первый были приняты мной, так и в том, что вы являетесь представителем самой отвратительной формы современного знахарства, — к вам я обращаюсь с приветствием, с каким нахожу нужным обратиться ко всем этим господам: берегитесь! Закон, представителем которого я являюсь, не потерпит какого-либо надувательства с вашей стороны. Руки закона длинны, если бы даже…
