— Если бы даже руки представителя были коротки, — прошептал с другой стороны почтительный голос.
Министр юстиции подскочил со своего места.
— Что вы сказали? Я сказал, что рука правосудия длинна, хотя иногда может показаться, что ваши пальцы длиннее. Вот это приветствие я и прошу вас передать вашим коллегам.
Господин Рейнбюрх надавил кнопку и остановил диктофон. Он привстал. Было бы невозможно дать понять яснее, что аудиенция кончена. Но министр ошибся в своих предположениях.
Доктор Циммертюр продолжал неподвижно сидеть на месте. Выражение его лица представляло собой неподражаемую смесь раздражения и добродушия.
— Я пришел не для того, чтобы передать потом от вас какое-либо приветствие тем господам, которых вы называете моими коллегами. Я должен сказать вам одну вещь. Вы, который поносите мою науку, который называет ее знахарством, пробовали ли вы когда-нибудь… изучать ее?
Министр юстиции презрительно выпятил губы:
— Мое время слишком дорого для того, чтобы…
— Вы судите, не ознакомившись с ней?
— Я достаточно читал о ней…
— Книг?
— Если не книг, то газет, чтобы…
— Газет? Разве по газетам вы судите о других вещах? Вы принимаете решения, основываясь на сплетнях, или вы вникаете в дело?
Рот министра юстиции сохранял прежнее презрительное выражение, но, отвечая, он несколько отвел в сторону глаза:
— У меня нет никакой возможности заниматься всякими пустяками…
— Пустяками! Неужели вы считаете пустяком изучение законов нашей душевной жизни — той части нашего существа, которая ставит нас на более высокий уровень в сравнении с животными? Вы назвали меня знахарем и мошенником. Я мог бы — и с большим правом — ответить вам тем же, но я этого не делаю, хотя у вас нет свидетелей, — доктор, улыбаясь, показал на остановленный диктофон, — а будь он, я имел бы бесспорного свидетеля того, что вы позволили себе выражение, позорящее мою честь. Но зато я требую удовлетворения!
На лице министра юстиции отразилась целая гамма настроений — начиная с гнева и кончая изумлением. Его рука протянулась к кнопке диктофона, но остановилась на полдороге. Наконец он разразился смехом, как человек, который осрамился и готов признаться в этом всем, кроме себя самого.
— Удовлетворения? В какой же форме должно быть это удовлетворение?
— Вы должны согласиться, чтобы я проанализировал вас.
Господин Рейнбюрх широко раскрыл глаза; они стали похожи на маленькие бусинки из каменного угля.
— Я должен согласиться, чтобы вы проанализировали меня? Уж не считаете ли вы меня уголовным преступником?
Скрестив руки на груди, доктор Циммертюр произнес глухим голосом:
— Я отвечу вам цитатой из Гамлета: «Я сам, пожалуй, честен, дорогой Горацио, но я могу обвинить себя в таких вещах, что кровь застынет в твоих жилах!»
Его голос непроизвольно приобрел тот горловой оттенок, какой всегда слышался в нем, когда доктор начинал говорить с пафосом. Господин Рейнбюрх разразился почти искренним смехом.
— Вы цитируете неверно, — клохчущим голосом проговорил он, — констатирую это как филолог, но все равно, вы — забавный шутник! Случайно у меня есть свободных полчаса. Анализируйте меня, как вам это заблагорассудится, а результат сообщите в печать! Снять мне сюртук?
Доктор тихо и глубоко вздохнул. Вступление было тяжелым, но он достиг большего, чем смел надеяться. И во всяком случае, он на небольшой, небольшой шаг ближе к самой сущности проблемы!
Он начал производить анализ обычным способом, попросил пациента следовать ассоциациям, не заботясь о том, куда они приведут его, и тотчас же рассказывать обо всем, что всплывает в сознании. Господин Рейнбюрх беспрекословно слушался. Было заметно, что эта процедура забавляла его. Доктор закидывал умело выбранные словечки, как закидывают леску, но тщетно — ничто не попадалось на его удочку. Господин Рейнбюрх отвечал не колеблясь на все вопросы, и спокойный поток его речи свидетельствовал о том же, что и обстановка конторы, что и свет из окна: integer vitae. Вдруг доктор прервал сеанс.
— Довольно! — сказал он. — Диагноз таков: первоклассное психическое равновесие, необыкновенная наблюдательность, большая наклонность к порядку и изумительная память. Позвольте поздравить вас с такими необычайными преимуществами, а страну с таким министром юстиции.
Господин Рейнбюрх улыбался, видимо польщенный. Доктор раздумывал, и его мысли были очень невеселы. Тот шаг вперед, который, как ему казалось, он сделал, не привел ни к чему; анализ, на который он возлагал все свои надежды, не привел ни к какому результату; он топтался на месте, кинулся в атаку и был разбит. Доктор как бы в тумане увидел личико со смелыми серыми глазами, увидел, как они потухли, как они наполнились безграничным отчаянием. Может быть, решиться заговорить о деле Герарда Рейсбрука? Есть ли у него какие-нибудь шансы достигнуть удачи там, где он потерпел поражение? Конечно нет — но если он не сделает этого и если ничего не случится, выражение отчаяния неизбежно появится в серых глазах.
Что-то случилось.
Господин Рейнбюрх сидел с таким довольным видом, какой бывает у человека, который только что совершил свой первый полет и остался целым и невредимым.
— Вы поздравляли меня с моей памятью, — начал он, — и вы были правы. У меня великолепная память, но…
Он остановился, сдвинул брови и вдруг резко переменил тему:
— Какое сегодня число?
— Двадцать шестое, — не задумываясь, ответил доктор. — Запамятовали, ваше превосходительство?
Взгляд министра юстиции устремился в угол, и одними губами он произнес слово:
— Суббота, — пробормотал он, но пробормотал достаточно громко, так что доктор мог уловить его. — Ранее понедельника специалист из Лондона не может быть здесь, а Донкебек… Черт возьми!
И опять его взгляд устремился в угол комнаты. Из-за книжных полок виднелся небольшой кусок дубовой панели. Что это? Действительно дубовая панель? Доктор стал думать с интенсивностью одержимого. Если это не дубовая панель, так что же такое? С быстротой молнии он мысленно представил целый ряд возможностей и остановился на одной из них. Но если допустить, что он не ошибся, подводило ли это ближе к цели? Никто не мог знать этого, — но во всяком случае, у него не было времени, чтобы разыгрывать Гамлета.
— Ваше превосходительство! — сказал он. — Разрешите мне помочь вам открыть несгораемый шкаф?
Если бы мы сказали, что министр удивился, это не соответствовало бы истине; казалось, министра поразила молния.
— Несгораемый шкаф? — пролепетал он. — Что?
— Смею думать, что у меня есть глаза и уши, — сухо ответил доктор, но его пульс участился. — Вон там, в углу, у вас несгораемый потайной шкаф, вы забыли сочетание букв, а специалист лондонской фирмы, который устанавливал шкаф, может приехать только в понедельник. Так как шкаф ценный, то было бы непростительно взламывать его, да к тому же это повело бы к другим неприятным осложнениям. Я повторяю свое предложение: ваше превосходительство, разрешите открыть шкаф!
Министр юстиции выпрямился на стуле.
— Вы сыщик?
— Нет.
— Вы слышали что-нибудь о…
— Нет.
— Или о сочетании букв?
— Нет.
— Как же вы тогда сможете открыть шкаф?
— Это уже мое дело.
Рейнбюрх рассмеялся, но его веселость казалась несколько неестественной.
— Вот и говорите о чудесах! — сказал он. — Сочетание букв, необходимое для того, чтобы открыть его, вы не могли слышать, так как только я один знал его; если вы сможете открыть шкаф, которого никогда не видали, если вы сможете это сделать, то я готов удостоверить черным по белому, что видел чудо собственными глазами. Я как безумный рылся в своей памяти, но, хоть умри, не могу вспомнить слова. А Донкебек…
Он осекся и, подойдя к углу комнаты, открыл тоненькую металлическую дверцу, расписанную под дуб. Затем он отошел в сторону, чтобы пропустить доктора.
— Пожалуйста, не стесняйтесь!
Доктор молча стал вертеть подвижные штырьки. Министр юстиции наблюдал за ним со смешанным чувством недоверия и ожидания. Как доктор передвигал штырьки — он не видел: было ли это преднамеренно или случайно, но пухлые пальцы ученого постоянно мешали ему видеть. Ну разумеется, это было шарлатанство! Разумеется, и не могло быть ничего иного! Он-то знал, что нужное слово не могло быть никому известно, он менял его ежедневно и, в надежде на свою хорошую память, никогда не записывал сочетания. Как же мог этот так называемый ученый — пожалуй, по-своему он и был ученым — найти это слово? Правда, он догадался о существовании шкафа, но…
Но есть предел счастливым случайностям, на которые можно рассчитывать. А здесь счастливой случайности было недостаточно. В алфавите двадцать четыре буквы, и он однажды слышал, сколько триллионов комбинаций они могут давать, но он забыл цифру, подобно тому, как забыл соче…
