Он отошел чуть в сторону. У него, очевидно, не было с собой фонарика, иначе он бы ее тут же обнаружил. Но машина была не так уж далеко — свет фар почти достигал сюда. Фары, правда, не будут гореть вечно; если он вскоре не вернется к машине, то у него сядет аккумулятор.
Он споткнулся обо что-то и ругнулся и, должно быть, вспугнул какую-то птицу — поднялся птичий переполох.
— Устричка! — позвал он и стал возвращаться. — Я ведь знаю, ты где-то рядом. Я могу и подождать. Мне спешить некуда. Я еще до тебя доберусь.
Стоит глазам привыкнуть к темноте, и он ее увидит; пальто у нее темное, но лицо-то белое, и одна нога тоже белая, неприкрытая, и она не осмеливалась двинуть ею, поджать под себя.
Он снова стал удаляться. То есть шаги его стали удаляться, но ступал он по мягкой земле, и поэтому они вскоре замерли, далеко ли он отошел, определить было невозможно. Полная тишина. Она лежала, не шевелясь, в том же положении, как упала, плечом упираясь в какой-то сук. Что-то поползло по голому колену. Улитка. Перл нащупала раковину, схватила ее и еле оторвала от колена, улитка крепко присосалась к коже. Она отбросила улитку в сторону, и раковина зашуршала среди веток.
— Это ты, Устричка? — спросил он: голос где-то поблизости.
Еще одна птичка вспорхнула и улетела. Он прошел совсем рядом.
— Ну, давай выходи, цыпленок, хватит, довольно. Мне надоело. Не выйдешь сию минуту, придется тебе пешком до дому шагать, а это пять миль, не меньше — я свертываю удочки, мне спать захотелось. К черту, неужели думаешь, ты мне сейчас нужна? Я об этом и думать позабыл, точно тебе говорю! Ты мне не нужна. Да лучше я пересплю с любой шлюхой.
Удаляясь в том направлении, откуда пришел, он все что-то говорил, пока голос его не замер вдали. Раздался шум мотора, а затем вроде прекратился. Но она не была точно уверена и еще долго, после того как машина уехала, пролежала на том же месте, лишь отодвинув плечо от царапавшего ее сука.
Перл начала считать. Как дойду до тысячи, так и встану. И пойду. Я буду в безопасности. Остановлю машину на шоссе, и… только вот досчитаю до тысячи. Но на это требовалось время, а она совсем закоченела. На 241 она сбилась и перескочила сразу на 750. Ей казалось, что она не в силах больше лежать в этой канаве ни одной минуты.
И вдруг совсем рядом раздался его голос:
— Ну хорошо, цыпленок, желаю тебе сгнить в твоей канаве и заработать воспаление легких. Но помни, мы еще встретимся. Не волнуйся, я твой адрес знаю. До встречи!
Раздался хруст кустарника, и она услышала, как он зашагал прочь. Она тут же выбралась из канавы на сухую землю и, поднимаясь с колен, прислушалась. И на этот раз она ясно различила звук включенного мотора и увидела огни фар, когда он дал задний ход, а затем развернул машину. Когда машина отъехала, она встала и проследила за тем, как огни прочертили проселочную дорогу, свернули на шоссе и, в последний раз вспыхнув, исчезли. Она побежала через поле в обратную сторону, отыскивая другую дорогу.
Никто из родных не заметил, как она вернулась домой. Очутившись на шоссе у перекрестка, Перл решилась поднять руку. Машина остановилась, сидевшая в ней пожилая пара сочувственно отнеслась к сочиненной ею истории и подвезла ее до самого дома.
Но на следующий день она совсем разболелась. Похоже на грипп: был самый разгар эпидемии и многие болели; а может, причиной ее недомогания явилось то, что она так долго пролежала в канаве. Она сказала Рэйчел, что у нее побаливает горло, но скрыла от нее ободранный локоть, синяки на руках, три царапины на ноге с внутренней стороны. Маленький Божок. От воспоминаний о нем ее тошнило, чуть ли не рвало. Все его вызывающее поведение казалось ей оскорбительным. Она презирала и себя за то, что поддалась на такую дешевую приманку — шикарная (одолженная или украденная) машина и все прочее — просто отвратительно, как она дошла до подобного положения. Дешевая девица какого-то боксера, наверное, вполне заслуживала такого обращения — словно кусок мяса, предназначенный для того, чтобы удовлетворить его аппетит. Она дрожала от омерзения, ежилась в постели и ненавидела его, да и себя заодно. Ну и наивная же она дурочка, что позволила завлечь себя в такую историю: худшего унижения не придумаешь.
Наступило утро, и ее уверенность в том, что он хотел ее изнасиловать, оказалась несколько поколебленной. Девушка, обыкновенная порядочная девушка, воспитанная в Англии, рассматривает себя как личность, которую нельзя осквернить, которую охраняет общество и которая сознает свои права. Каковы ее моральные качества, не имеет в данном случае никакого значения; она все равно «охраняется», если так можно выразиться, пока сама не выберет кого захочет. Перл читала множество сообщений в газетах о «Нападении на медицинскую сестру в поезде» и т. д. и даже получала удовольствие от чтения этих статеек — это вносило в новости какое-то разнообразие, но она не представляла, что подобное может случиться с ней самой. Теперь, при свете дня, она принялась раздумывать над тем, уж не слишком ли она забила себе голову всякими газетными происшествиями, может быть, зря поддалась панике, без надобности поставила себя в глупое положение.
Но сомнения не давали ей покоя. Ее невозмутимость как рукой сняло. Жизнь за какие-то полчаса показалась ей грязной и таящей множество опасностей. И за это короткое время она утратила не только уверенность в своей безопасности, но и в какой-то мере уверенность в себе.
Бог, или Маленький Божок, или Всемогущий Бог, как бы он себя ни именовал, не выходил у нее из головы, и она ничего не могла с этим поделать. Его красивая голова, глубоко сидящие темные глаза — жадные, полные огня, дикие глаза, — его прекрасное тело, в котором так все гармонично и слаженно, покрытые мягкими волосами ноги, гладкая смуглая кожа. И руки, пальцы, сильные, хищные, бесстыдные пальцы, ощупывающие ее тело, с молниеносной быстротой расстегивающие ее одежду, ласкающие ее грудь, сжимающие ей горло.
Твердые, как железо, пальцы опаснее во сто крат, чем железо, потому что они не только наносят рану телу, они ранят нечто и в душе.
Рэйчел была всегда слишком занята домом, слишком погрязла в быте, слишком неорганизованна и слишком привязана к своим детям, чтобы уделять внимание Перл, но вечером пришел с работы отец, посмотрел на дочь и послал за доктором Спуром, который явился часа через два и сказал, что у Перл высокая температура и воспаленное горло, и предписал ей два дня лежать в постели. Это была катастрофа, потому что следовать предписанию врача — значило сорвать полет в Женеву ранним утренним рейсом в субботу.
После ухода врача отец вошел к ней в комнату поговорить. Мистер Фридель был невысокого роста — свой высокий рост Перл унаследовала от матери, — но вся семья считала, что наружность у него внушительная; прекрасный свежий цвет лица, уже начинавшая седеть небольшая бородка клинышком; весь его облик дышал достоинством. Перл считала, что он выглядит крупным финансистом, врачом-хирургом или даже дипломатом. Он всегда во всем отличался аккуратностью, держался спокойно, сдержанно, всегда был тщательно одет. Перл часто видела, как он в летний вечер шел по улице — ладный почтенный мужчина, весь подтянутый, — и всегда с радостью сознавала, что этот видный мужчина ее отец, но при этом недоумевала, почему он всего только помощник бухгалтера.
Выкурив небольшую сигару, мистер Фридель сказал:
— Ты где-то поранила себе шею, Перл?
— Шею? А, это пятно. Похоже на синяк, правда? Не знаю, откуда он у меня.
— С кем ты гуляла вчера вечером?
— С двумя подружками из нашего магазина. Они проезжали на машине и захватили меня с собой.
— Доктор Спур спросил меня, не перенесла ли ты какое-нибудь потрясение?
— Что?.. — Она засмеялась, но от смеха ей стало больно и она замолчала. — Вот если я не улечу на самолете в субботу — это будет для меня самым ужасным потрясением.
— Рэйчел сказала, что твои туфли были в грязи.
— Мы поужинали в ресторане в Челси, а потом поехали прокатиться через Кестон. Там мы немного прошлись. Вечер был чудесный.
Он сложил на груди руки и внимательно посмотрел на дочь.
— Я не хочу быть излишне любопытным, но, думаю, ты меня простишь. Тебе еще только девятнадцать, и так как матери твоей нет в живых… Порой приходится за тебя волноваться.
— Все в порядке, папочка. Не беспокойся.
Он прищурился и своими старчески-близорукими глазами обвел комнату.
— Как жаль, что у тебя нет брата такого же возраста, кого-нибудь, кто бы мог за тобой присматривать в компании. Была бы жива твоя мать…
Они помолчали. Он сказал:
— Порой мне кажется, у нас тут неподходящее соседство.
— Соседство? А что в нем плохого?
— Так, ничего. В своем роде даже неплохое. Почтенные люди. Только тут тебе не с кем встречаться. Взять хотя бы эту твою поездку — в Зерматт. Молодые клерки, электротехники и прочий народ. Хотелось бы кого-нибудь получше.
