— Я слишком устала, и мстить красным придется тебе. Не знаю, вернемся ли мы в Харбин, поэтому следует изложить в письменном виде все, что известно о сети красных шпионов, и передать письмо в штаб японской армии. Мне известно такое, чего и сам Ослов не знал! Попросим встречного лодочника передать конверт. Я доверяю японцам, пускай получат от нас прощальный привет! Ну, как идея?
Достав откуда-то черную флягу с водкой, Нина весело отвинтила крышку. Вероятно, она хотела подстегнуть свою удивительную память. Но я уже утратил всякий интерес к происходящему. Меня переполняли злоба и стыд. Я примостился на багаже, укрылся с головой одеялом и лежал не двигаясь.
— Эй! — Через какое-то время Нина окликнула меня. — Погляди, там, выше по течению, разработанное месторождение, а у берега старинное судно, которое доставляет в Харбин трепангов. Увидев корабль, я выбежала на берег, положила в конверт несколько серебряных монет и бросила его на палубу. Это заметил какой-то важный китаец, наверное, сам хозяин. Он поднял письмо и, прочитав адрес штаба и мое имя — Нина Ордойская, выпучил глаза. Затем мужчина приложил руки к груди, вежливо поклонился и ушел. Корабль приземистый и небольшой, но красивый, с пушками. Смотри, во-он там! Уже выходит в главное русло. А люди на палубе указывают на нас пальцами... Видишь?
Находясь между явью и сном, я выслушал Нину, от которой исходил запах спиртного, а затем обнял ее. Палило солнце, и становилось невыносимо жарко.
На второй вечер мотор стал сбоить и останавливаться. Бензин кончился раньше, чем мы предполагали, и, увидев дорогу, Нина причалила к берегу. Сверившись с картами, я заключил, что мы находимся в районе Петровской, в ста пятидесяти верстах от Хабаровска. Мы оттащили катер далеко в траву, чтобы в случае наводнения его не унесло течением.
Лишь теперь, ступив на бескрайнюю равнину, залитую осенним солнцем, я посмотрел в голубое небо и с облегчением вздохнул. Мы пообедали, а затем перелили всю питьевую воду в ведра. Держа в руке пудреницу, Нина густо набелилась, нарисовала длинные изогнутые брови и подкрасила губы охрой. Мне же она велела переодеться в черное китайское платье, мешковатое и странное. Спрятав военную форму и сапоги на дне лодки, девушка вручила мне красные кожаные гетры, черную итальянскую шляпу-колокол и большие очки. Мы собрали огромный, наподобие русского, вещмешок, положив туда деньги, пистолеты, еду, котелок, косметику, мой дождевик и шерстяные одеяла. Нина взвалила ношу на мои плечи и напоследок выудила откуда-то новый баян! Потом она отошла на несколько шагов, пристально оглядела меня и расхохоталась.
— Ха-ха-ха! Великолепно! Тебе очень идет! Прости, но ты... ты похож на ученика из школы слепоглухонемых. Отныне ты Боджи Гальский из Забайкалья, а я Ная Гальская, твоя жена из Бурят-Монголии. Понял?
Сказав это, Нина сбросила свои китайские одежды, и я увидел в косых солнечных лучах ее мускулистые руки и ноги оливкового оттенка. Затем девушка ловко надела цыганский сарафан в красно-желтую полоску, напялила на босые ноги высокие кожаные сандалии и залихватски нахлобучила голубой бархатный берет. Сверху она накинула голубое пальто с алой подкладкой. Сунув под мышку золотистый барабанчик с фиолетовыми и багряными кистями, Нина повела плечами, словно птица, расправляющая крылья перед полетом, и попросила что-нибудь сыграть — наверное, решила научить меня простым мелодиям. Как ни странно, я сумел исполнить романс «Мой костер», с которым был знаком лишь по нотам.
— Откуда ты это знаешь?! — Глаза Нины округлились от удивления, и она слегка побледнела.
Потом я наиграл два старомодных котильона и танго.
— Хорошо, этого хватит, — приплясывая, сказала Нина и побежала по траве. Казалось, она и думать забыла о том, что творится в Харбине...
Не в силах даже плакать, я последовал за ней. Так начались наши скитания по бескрайним сибирским просторам. Из Петровской мы направились в сторону Хабаровска, затем, держась подальше от железных дорог, — к озеру Ханка по реке Уссури, а дальше, из Никольска, — на юг, к Владивостоку. Наверное, мы преодолели три-четыре сотни японских верст.
Пожалуй, это путешествие было самым примечательным событием в моей жизни, но далеко не самым веселым. Казалось, моя душа растворилась в пустоте. Поначалу я даже работал над «Заметками о странствиях по Сибири», но вскоре разочаровался в этом занятии и сжег записи. Подробности нашего быта и впрямь не заслуживают внимания...
За время странствий я отпустил рыжеватую бороду и теперь, бритоголовый, походил на гиляка. Волосы Нины тоже отросли, и она разделяла их на пробор.
Цыганские пляски под баян пользовались успехом у местных жителей, и время от времени мы выступали на деревенских свадьбах и праздниках. С приходом зимы скорость наших перемещений резко возросла — мы разъезжали на почтовых тройках от одного кабака к другому.
В эти месяцы нашему взору предстало многое. Пещера, где лежали иссохшие (вероятно, еще при жизни, от голода) тела. Огромная деревня, сожженная дотла красными лишь потому, что люди отказались сдавать деньги. Другая захваченная красными деревня, полная вооруженных до зубов бандитов. Там нас принялись допрашивать, но Нина напоила старосту водкой, и мы спаслись. Пустынная дорога, на обочине которой лежали трупы расстрелянных белых или чехов, они были связаны проволокой по пять человек (от этого зрелища нас пробил холодный пот). Высокие горы и огромные озера, которых нет на карте...
Сибиряки не сочувствовали ни белым, ни красным, но повсюду ходили слухи о первом женском батальоне, сформированном в Петрограде в 1917 году.
Ужасные, невиданные метели, величественное северное сияние, лунная ночь на озере Ханка, когда я играл народную мелодию «каппорэ», а Нина так загрустила, что даже заплакала... Бесконечные воспоминания...
Наш приезд во Владивосток оказался бессмысленным. Возможно, мы просто заскучали по большому городу, к тому же я хотел как-нибудь узнать, что происходит в Харбине.
В январе следующего (то есть уже нынешнего) года, когда Никольск был взят белыми, меня заподозрили в шпионаже, но я выпутался из этой истории благодаря цыганскому языку, которому научился у Нины.
Мы прибыли во Владивосток на тройке и остановились недалеко от парка на улице Светланская. Старый кирпичный дом, на пятом этаже которого мы сняли комнату, напоминал дымовую трубу. Помню, как нелегко было таскать наверх дрова для печки. Фамилия хозяйки была то ли Врунова, то ли Болтунова (я не шучу). Эта женщина оказалась из подпольного мира, и в ее номерах то и дело останавливались проститутки, контрабандисты, бродячие артисты, игроки и жулики всех мастей.
Болтунова познакомила Нину с каким-то криминальным авторитетом, и она, по обыкновению ярко накрашенная, выступала в кабаках и ресторанах. Я же никуда не выходил.
— Во Владивостоке расквартирована японская армия. Вдобавок теперь, когда город покинули американские военные корабли, началась охота на шпионов. На привокзальной площади каждую неделю кого-то расстреливают, поэтому лучше не рискуй. Когда лед растает, мы поплывем на джонке в Шанхай.
Насвистывая, Нина уходила, однако не забывала оставить мне черный хлеб, консервы и водку. В ее отсутствие я играл на баяне и писал заметки о наших странствиях, но после месяцев привольной бродячей жизни мне было невыносимо в четырех стенах. Когда же она возвращалась домой, уставшая и вдребезги пьяная, мне делалось еще тоскливей. К февралю здоровье мое уже оставляло желать лучшего, и единственное, на что я был способен, — подкладывать хворост в огонь. Похоже, у меня снова начался плеврит. Я страдал от кашля и легкого жара, впрочем, старался не подавать виду. Но, вероятно, мучения мои скоро закончатся...
Позавчера (восьмого февраля?) Нина вернулась домой раньше обычного, в половине десятого, без берета и в снегу.
— Что случилось?
«Наверное, повздорила с гостями», — подумал я.
Молча отряхнув одежду, она подбросила хвороста в печь, придвинула к ней кресло и какое-то время не мигая глядела на огонь. Придя в себя, Нина достала из правого кармана крупную грушу своего любимого сорта и начала есть неочищенный плод. Из левого кармана она извлекла и бросила мне несколько завернутых в бумагу египетских сигар — я мечтал о таких во время наших скитаний.
