избегают шума. Здесь же — выстрел из пистолета. Судя по входному отверстию, думаю, это калибр 7,65. Но только вскрытие скажет определенно. А потом вы сможете заняться похоронами.
Он встал и вежливо попрощался.
— Вы не против, если мы встретимся на бульваре Сен-Жермен в четыре часа? Очень хорошо. А пока подумайте, мадам. Для нас важно все. Незначительных деталей не существует.
Бернар проводил его и вернулся, разбрасывая свои бумажные салфетки. Он осадил радостно скакавшего Принца.
— Никаких игр.
И обратился ко мне:
— Мне очень жаль, Кристина. Я не часто виделся с твоей бедной матерью, но уважал ее. Хочешь, чтобы я занялся всеми формальностями?
— Да, спасибо. Я чувствую, что у меня не хватит сил на…
Это была правда. Я так перенервничала с комиссаром, что была не в состоянии поддерживать разговор. Я не вышла к обеду. Встретиться с глазу на глаз с матерью Бернара было выше моих сил. Бернар сам принес мне немного супа и стакан вина.
— Мама просит выразить тебе свои соболезнования. Ей очень жаль. Она очень беспокоится за фирму. Это, конечно, не мое дело, но ты всегда говорила, что мама обеспокоена ее судьбой. Кажется, нужно предупредить нотариуса и, наверное, еще Стефана Легри. Ты не знаешь, где его можно найти?
— Думаю, в Антибе.
Конечно же Стефан! Он вернется в игру, и мне следует подготовиться к встрече с ним. По телефону его разыскали в Антибе.
— Он потрясен, — сказал Бернар. — Будет здесь через несколько часов рейсом Эйр-Интер. Вначале он мне даже не поверил. «Ведь я видел ее в субботу утром, — все повторял он. — Кто мог это сделать?»
Ну и наглость! Он ведь подписался под этим преступлением. Я чуть было не призналась во всем Бернару, так велико было мое возмущение. Но чем больше проходило времени, тем более я была связана своим обманом. А потом бедный Бернар окружил меня такой заботой и вниманием! У меня оставалось лишь одно спасение — мигрень. Я и выглядела соответственно… Быть может, комиссар избавит меня от слишком долгого допроса.
Но я плохо его знала. Он был из породы въедливых сыщиков. Сначала ему нужно было все выяснить про фирму Роблен: состав правления, оборот и прочее. Все выглядело так, будто один из нас находился под подозрением.
— Я извиняюсь, — повторял он время от времени, — но денежные вопросы часто играют немаловажную роль. Есть преступление, мы к нему еще вернемся, и есть все то, что его окружает. Однако я сделал вывод, что дела фирмы шли не блестяще. И я обязан это учитывать.
Он повернулся ко мне.
— Итак, мадам, еще раз. Скажите мне, была ли у вас определенная причина для посещения вашей матери?
— Нет. Но каждую субботу, вернее, вторую половину дня я проводила с ней. Это было ее относительно спокойное время, ведь она много работала.
— Вы сказали мне, что пришли к ней около четырнадцати тридцати?
Я сделала вид, что советуюсь с Бернаром.
— Во сколько я вышла из дому?
— Около тринадцати тридцати.
— Тогда я должна была быть у нее около четырнадцати тридцати.
— Вы шли пешком?
Я упоминаю этот вопрос, чтобы подчеркнуть, до какой степени этот дьявол в облике человека был дотошным. Сложно было проскользнуть мимо сети, которую он терпеливо расставлял. Волнение начинало проступать у меня на висках в виде капелек пота.
— Да. Я люблю гулять.
— Значит, вы оставались с госпожой Роблен с четырнадцати до восемнадцати часов?
— Да.
Мой голос был твердым. То был опасный момент.
— Ей никто не звонил?
— Нет.
— А когда вы уходили около восемнадцати часов, она казалась вам обычной?
— То есть как?
— Ну, может быть, она нервничала, как если бы дожидаясь кого-то, хотела, чтобы вы поскорее ушли? Вам не показалось, что она кого-то ждала?
— Нет. У нее было много знакомых, но мало друзей. Впрочем, она бы мне сказала.
Мне было жарко. Я начинала терять над собой контроль.
— Господин Легри будет здесь через несколько часов, — сказал комиссар. — Мы вызвали его. Я, естественно, хочу послушать всех. Я уже знаю благодаря горничной, мадам Блен, что взаимоотношения между вашей матерью и ее главным инженером были далеко не гладкими.
— Мадам Блен захотелось выступить. У каждого из них был непростой характер, это так. Но от этого до…
— До чего?
— До насилия… нет, не может быть.
— Итак, мадам, вы ушли от своей матери около восемнадцати часов. Вы сразу же вернулись домой? Ваш муж ждал вас?
— Именно, — подтвердил Бернар. — Мы ужинали в ресторане.
— Хранила ли госпожа Роблен дома важные документы, например контракты или ценные бумаги?
— Нет, — ответила я. — Все производственные документы находятся в Антибе, за них отвечает Стефан Легри.
— Тем не менее не могли бы вы осмотреть квартиру и убедиться, что ничего не пропало.
Он последовал за нами, и моему взору предстал очерченный мелом силуэт на полу, обозначавший тело матери. Ужасное ощущение. Затем я открывала ящики, отвечала на всевозможные вопросы, однако не удовлетворяя этого полицейского, во всем видевшего подвох. Нет, ничего не пропало.
— И конечно же, — продолжил он, обращаясь ко мне, — у мадам Роблен не было оружия?
— Конечно же нет!
— Но ведь она жила одна и могла хотя бы иметь пистолет?
— Нет, комиссар, в этом доме никогда не было оружия.
— А среди ее близких, из ее окружения, у кого-нибудь был револьвер?
— Нет, не думаю.
Комиссар раздумывал, просматривая записи в своем блокноте и отбивая на зубах колпачком своей ручки какой-то раздражающий марш. Мне было понятно его замешательство. Либо нападавший был обычным бродягой, либо он был хорошо знаком с жертвой. Время от времени он бросал на меня быстрый взгляд. Для него я была идеальной виновной. Но если бы, в порыве внезапного помешательства, я бы убила свою мать, то не смогла бы потом спокойно ужинать в ресторане. Мой муж непременно понял бы, что со мной что-то не так. Тогда кто? Стефан. Но ему будет легко доказать, чем он занимался после восемнадцати часов. Поэтому я не собиралась сдаваться. В восемнадцать часов я покинула свою мать живой. А полчаса спустя Бернар встретил меня улыбающуюся, может, немного уставшую, но обычную. Его свидетельство подтверждало мое. Да, в восемнадцать часов моя мать все еще была жива.
Короче. Стефан прибыл в Орли несколькими часами позже. Он сразу же был допрошен в полиции Леришем и отпущен, ибо против него не было никаких улик. Только я могла бы обвинить его, но отныне сделать это было уже невозможно.
Я буквально погрузилась в отчаяние. Жизнь вновь стала невыносима, но и
