дома сопроводил, сколько выкапало крови, забрызгано, замызгано все начисто, аж шлепанец хлюпал, пропитавшийся насквозь! А без приятеля моего, который мне удружил плечом, мне вовсе ползти бы пришлось, как фронтовику безногому, и ору было дай боже, улицу на уши поставил, народ повыбегал, думали, режут меня маньяки или бездомные собаки в клочья разрывают, а тут – ни капли крови! – как может такое быть-то?
Варфоломей и Данила брызжуще-кудахчуще посмеялись, и, взяв дощечку, возвратились к служебному ВАЗ-2101, откуда Ламасов – пока Данила запечатывал улику в полиэтиленовый пакет, а Аграфенов стоял, хрипло-простуженный, сморкаясь в платок, – радировал оперативному дежурному горрайона внутренних дел, чтобы незамедлительно по факсу главврачам всех поликлиник района были направлены ориентировки на подозреваемого, листы с описанием примет, одежды и изображения, полученные с видеокамер; есть вероятность, что мужчина с проникающей раной от гвоздя на правой ступне уже обращался за медицинской помощью в хирургическое отделение скорой помощи прошедшей ночью или вечером, с половины десятого или в дальнейшем еще обратится прививаться от столбняка, и, откашлявшись, Варфоломей распорядился, чтобы в места возможного появления подозреваемого направили группы суточного патрулирования, в каждую группу включить от двух до трех оперативников в штатском…
Варфоломей радировал отбой и размял руки, а потом втроем они погрузились в машину, и Варфоломей показал Даниле жестом объехать дом, потому что хотел заглянуть к Акстафою.
– А если ошиблись, – спросил, гнусавя, сидящий на заднем сиденье Аграфенов.
– В смысле? – повернул голову Ламасов.
– Крови-то не было, – сказал Данила.
– Ну, – Ламасов безразлично пожал плечами, – ошиблись и ошиблись, лучше, как говорится, перебдеть, чем недобдеть. К тому же, друзья-товарищи, деревяшки этой кусок не просто улика – но, не побоюсь этого слова, символ! Это кусок дерева, просверленного самими жрицами Весты и предвещающего нашу с вами удачу, это вещица, отмеченная невидимым огнем, который отмечает все невидимые человеческому глазу вещи!
Варфоломей договорил и поглядел, горит ли у Акстафоя свет.
– Знаешь, Данила, – сказал Ламасов, – предвкушение у меня, предчувствие охотника, который расставил сети. Это ощущение, фактически экстрасенсорное, телепатическое, будто я вижу фигуру человеческую, беспомощную фигуру, но еще не знающую о беспомощности своей, которая блуждает во тьме, мечется как мотыль в бамбуковой роще и не замечает, что пространства для маневра вокруг нее все меньше и меньше, а по периметру – в землю сырую! – уже воткнуты прутья будущей тюремной решетки, как шесты королей вокруг хижины тибетского отшельника. На тех путях, что нами просматриваются, мы расставили ловушки… – тут Варфоломей махнул рукой, будто схватил добычу, – и эти самые ловушки, капканы и ямы, присыпали мы листьями и накрыли камуфлирующими ветками, так что остается только дожидаться, в какую из них Бог пошлет нам зверя, добычу-то нашу!
– Прямо-таки сцены примитивной охоты, – сказал Данила.
– Нет, Даня, сцены примитивной охоты это заостренные палки, камни, а в лучшем случае, если посчастливится, огонь!
– И господь дух святой, – сказал Данила.
Аграфенов необдуманно фыркнул.
– Ну-ну, Фома неверующий! – пробормотал Ламасов.
– Я ненароком, не думал оскорбить кого, – сказал Аграфенов.
Варфоломей расстегнул куртку от шеи до пупа и вытащил из кармана лист бумаги формата А-4, сложенный напополам.
– Я пойду к Акстафою, – объяснил он.
– А не рановато ли? – спросил Данила.
– У Акстафоя свет в окне – значит, можно.
– И смех, и грех, лейтенант! У нас в общежитии это за святое правило, почти что за закон почиталось, – сказал Аграфенов.
Глава 8. Под звуки костяной свирели
Пластмассовая пластинка луны проигрывалась на граммофоне предрассветного неба. Температура минус одиннадцать по цельсию. Фонари подливали масло в огонь. Варфоломей вышел из служебного ВАЗ-2101, захлопнул дверцу и, добродушно-непринужденно насвистывая отцовскую мелодию, направился своей неудержимой, нерушимой и на удивление бесшумной походкой – хлюпали по лужам только поскрипывающие туфли в резиновых калошах! – к подъезду дома, где жил Акстафой и умер Ефремов; и Варфоломей плыл бесплотной тенью в мерклом, послеоперационном свечении луны, которая прорвалась сквозь аккуратно выстриженную в лохмотьях сизо-синюшных облаков прореху; краешком глаза лейтенант – подходя к исписанной безобидными, потешными ругательствами входной двери, – заметил струящийся из форточки сигаретный дым, а курил, конечно же, Акстафой.
Варфоломей открыл дверь и, наступая быстро-быстро на каждую ступеньку – поднялся на второй этаж и постучался.
– Это кто? – спросил Акстафой через минуту.
– Алексей, это лейтенант Ламасов, – громко ответствовал Варфоломей, – помните меня? Я вас вечером… опрашивал.
– Господи! – возмутился Акстафой, – опять вы?!
– Откройте, будьте любезны! – умилостивил Ламасов.
Акстафой открыл, стоя в той же одежде, в которой был вчера.
– Вы, небось, утомились с ночной смены, – сказал Ламасов.
– Я отгул попросил у мастерового, – неохотно признался Акстафой, – в связи с обстоятельствами. У меня работа, понимаете ли, сосредоточения требует, с мелкими деталями работаю, а какое ж тут, к дьяволовой матери, сосредоточение!
Ламасов пододвинул Акстафоя, войдя в коридор:
– А что у вас, Алексей, за работа?
– Перфораторщик я.
– И что… трудно?
– Рутинно, монотонно. Дырки проделывать в штампованных листах пластмассы, – Акстафой отступился от Варфоломея.
– Звучит интересно.
– Платят – и Бог с ним!
Варфоломей снял шапку:
– А до этого где работали?
– А вам-то – что за интерес?
– Интересны вы мне, вот и все.
– Ну… подолгу я нигде не задерживался, необязательный я, говорят, в прошлом году контролером стоял на прессовальных процессах, а прежде полгода оператором полуавтоматической линии холодноштамповочного оборудования, – Акстафой прервался, удивленно наблюдая за тем, как Ламасов снимает куртку и прилаживает ее за петельку на свободную вешалку.
– Могу пройти? – спросил Ламасов.
– А у вас ко мне дело какое? – уточнил Акстафой.
– У меня к вам вопросы, – Варфоломей продемонстрировал Акстафою диктофон и лист бумаги, сложенный напополам.
– На кухню пройдем, – направился Акстафой.
– А давайте-ка мы с вами в комнате расположимся, потому как я хочу предпринять эксперимент, а оттуда лучше всего!
– Эксперимент? Что за эксперимент еще?
– Не пугайтесь, – увещевательно-ласково прочирикал Ламасов и двинулся в комнату, – не пугайтесь, Алексей, это исключительно, так сказать, эксперимент на чуткость слуха!
Акстафой, с сигаретой и толстой стеклянной пепельницей на ладони, плывуще-шатающимся шагом прошел к гостиную.
– Я тут расположу свои записи? – спросил Ламасов.
– Ну, если без этого никак, – Акстафой устроился в кресле.
Варфоломей разгладил широкой, мозолисто-грубой ладонью лист бумаги, извлек из нагрудного кармана блокнот, открыл его и вытащил другой сложенный напополам лист бумаги, а затем повернулся к Акстафою, взяв в каждую руку по листу.
– Вот-с, – сказал Ламасов почтительно-вкрадчиво, – но вы пепельницу-то отложите, отложите… успеете еще накуриться до беспамятства.
Акстафой дожал окурок, сунул в переполненную пепельницу и, брякнув, поставил ее на запылившуюся полочку низкого буфета.
– Ну, я слушаю.
– Вы понимаете, что такое… мотив? – спросил Ламасов.
– Причина, наверное, –
