У Томаса появилась возможность обозреть все вокруг, рассмотреть весь холл с его жуткими и экзотическими предметами, этакой смесью произведений искусства и сувениров. Картин здесь не было, да и вообще ничего из европейского культурного наследия. Статуэтки были деревянные или из слоновой кости, чуждых очертаний; они выглядели неуместно в традиционном антураже обычной комнаты с ее деревянными панелями на стенах и квадратными окнами, пропускавшими сюда тусклый свет октябрьского утра. Эти копья должны были держать темнокожие руки, эти головные уборы должны были двигаться, а не торчать, пришпиленные неподвижно к традиционному английскому дубу. Питт обнаружил, что упорно размышляет о той невообразимо иной жизни, которую Эймос Линдси вел в странах, столь непохожих на что-либо вроде Хайгейта или на то, что могли себе представить его обитатели. Что он там видел, что делал? Кого там знал? Неужели то, что он там узнал, так повлияло на его политические взгляды, которые приводят в ужас мистера Паскоу?
Размышления Томаса прервало возвращение лакея, который уставился на него с немым неодобрением.
– Мистер Линдси примет вас в кабинете. Прошу вас, вот сюда. – На этот раз он вообще опустил слово «сэр».
Эймос Линдси стоял посреди кабинета спиной к камину, где пылал огонь. Его лицо было розовым под шапкой роскошных седых волос. И на нем не было заметно никакого неудовольствия при виде Питта.
– Входите, – сказал он, не обращая внимания на лакея, который бесшумно исчез. – Чем могу быть вам полезен? Шоу на вызове. Не знаю, надолго ли, не могу судить о больных. Что я могу добавить к тому, что вы уже узнали? Жаль, что мне известно лишь немногое. А то, что известно, почти ничего не стоит.
Питт оглянулся назад, на холл с его сувенирами и реликвиями.
– Вы, должно быть, видели много жестокости и насилия в тех местах, где бывали. – Это было в большей мере замечание, чем вопрос. Он вспомнил старую приятельницу тетушки Веспасии, Зенобию Ганн, которая много путешествовала по Африке в фургоне, плавала по неисследованным рекам и жила в странных диких селениях с людьми, которых ни один европеец до нее не видел.
Линдси с любопытством наблюдал за ним.
– Да, видел, – кивнул он. – Но это так и не стало для меня обычным явлением, и я отнюдь не перестал считать насильственную смерть шокирующим событием. Когда живешь в чужой стране, мистер Питт, неважно, какой бы странной она ни казалась поначалу, через очень короткое время тамошние люди становятся близкими и понятными, и их горе и их радость глубоко вас затрагивают. Все существующие на земле различия – это лишь тень, если сравнить их с тем, что у нас общего. И, сказать вам по правде, я чувствовал себя гораздо более близким этим чернокожим, танцующим под луной голыми, если не считать их боевой раскраски, или желтым женщинам, прижимающих к себе своих перепуганных детишек, чем когда-либо ощущал подобное в обществе Джозайи Хэтча и ему подобных, высокопарно рассуждающих о месте женщины, о том, что на то есть воля Божья, чтобы они страдали при деторождении. – Он скорчил рожу, и его примечательно подвижное лицо стало совсем жутким. – И доктор, если он истинный христианин, не должен в это вмешиваться! Это наказание, ниспосланное Еве, и все такое прочее. Ну, хорошо, я знаю, что таких здесь большинство. – Он посмотрел прямо Питту в лицо, уставился своими глазами цвета небесной лазури, почти скрытыми под тяжелыми веками, словно все еще прищуривал их, оберегая от яркого тропического солнца.
Томас улыбнулся. Он считал, что, вполне возможно, и сам бы пришел к такому мнению, если бы когда-нибудь выбрался из Англии.
– Вы в своих путешествиях никогда не встречались с леди по имени Зенобия Ганн… – Дальше ему ничего сказать не удалось, поскольку лицо Линдси при этом засветилось радостью и недоверием.
– Нобби Ганн! Конечно, я ее встречал! Мы познакомились в одном селении племени ашанти[12] – давно это было, в шестьдесят девятом. Удивительная женщина! А вы-то ее откуда знаете? – Счастливое выражение исчезло с его лица, вместо него появилось тревожное. – Бог ты мой! С ней ничего?..
– Нет-нет! – торопливо сказал Питт. – Я познакомился с ней через родственников своей свояченицы. По крайней мере, несколько месяцев назад она прекрасно себя чувствовала и физически, и духовно.
– Ну, слава богу! – Линдси взмахом руки пригласил Питта садиться. – Итак, что нам теперь делать с беднягой Стивеном Шоу? Он в скверном состоянии. – Яростно помешал кочергой в камине, потом повесил ее на крюк и сел в кресло. – Он очень любил Клеменси, понимаете ли. Не то чтоб это была пылкая страсть – если она вообще когда-то была, то давно прошла, – но она ему нравилась, очень нравилась. А это немногим мужчинам дано – чтобы им нравились их жены. Она была женщина редкого ума и интеллигентности, вам это известно? – Он вопросительно поднял брови, и его маленькие живые глазки уставились на Питта, словно ища подтверждения своим словам.
Томас подумал о Шарлотте. Ее лицо тут же всплыло перед его мысленным взором, и всего его заполнило чувство любви – ему ведь тоже очень нравилась его жена. Их дружеские отношения были некоторым образом не менее драгоценны, чем любовь, и, возможно, даже более ценным даром, чем-то родившимся за долгие годы совместной жизни, в результате постоянного общения и совпадения взглядов; они прекрасно понимали друг друга, умели ценить шутку, помогали друг другу в заботах и огорчениях, отлично видели сильные и слабые стороны друг друга и всегда заботились друг о друге.
Но если для Стивена Шоу страсть давно прошла – а он ведь был человеком страстным! – тогда, возможно, она вспыхнула где-то в другом месте? Может ли дружба, какой бы крепкой и глубокой она ни была, выжить в водовороте чувств? Томас хотел бы верить, что может. Шоу ему понравился, это было совершенно интуитивное чувство.
Но вот его жена, какой бы они ни была, вряд ли стала бы подчиняться каким-то правилам или ограничениям. На самом деле она вполне могла кипеть от ревности, а тот факт, что Шоу все еще нравилась его жена и он уважал ее, почти наверняка мог разрушить этот хрупкий, чисто внешний сдерживающий барьер. И в результате привести к убийству.
Линдси все смотрел на него, ожидая ответной реакции, более ощутимой и понятной, нежели задумчивое выражение лица.
– И в самом деле, – вслух произнес Питт, вновь поднимая взгляд. – Вполне естественно, что сейчас он с трудом мог бы сказать, кто мог питать к нему такую вражду или полагал бы, что может получить какие-то выгоды от смерти его самого или его жены. Но поскольку вы хорошо его знаете, вы могли бы высказать какие-то предположения, какими бы неприятными они ни были. Мы тогда, по крайней мере, могли бы исключить некоторых людей… – Томас оставил предложение незавершенным, и его слова повисли в воздухе. Он надеялся, что продолжать настаивать не имеет смысла.
Линдси был достаточно умен, чтобы нуждаться в подталкивании со стороны. Его взгляд прошелся по сувенирам на стенах. Возможно, сейчас он вспоминал другие страны и других людей, не меньше подверженных подобным страстям, но менее затронутых и испорченных гримасами цивилизации.
– Стивен, несомненно, умел создавать себе врагов, – тихо начал он. – Так нередко бывает с людьми твердых убеждений, особенно если те четко сформулированы и они недвусмысленно их выражают, как это обычно делал он. Боюсь, у него никогда не хватало терпения на дураков, а еще меньше – на ханжей, каковых, в том или ином виде, наше общество поставляет в огромных количествах. – Он покачал головой. Угли в камине осели, разбросав сноп искр. – Чем больше мы полагаем, что стали достаточно умны и образованны, тем глупее иногда выглядим. И, конечно же, чем больше вокруг бездельников, которым нечем себя занять, кроме как конструированием моральных норм для всех остальных, тем больше ханжества и лицемерия по поводу того, кто эти нормы соблюдает и кто нет.
Питт тут же представил себе какое-нибудь дикое племя, живущее под жгучим солнцем на огромных равнинах с редкими деревцами с плоскими кронами, какие он видел на картинах, соломенные хижины, грохот барабанов и жуткую жару – и культуру, которая не менялась с незапамятных времен. Что Линдси там делал, чем занимался, как он там жил? Может, взял себе жену-африканку и любил ее? И что привело его назад в Хайгейт на окраине Лондона, в сердце империи с ее белыми перчатками, гравированными визитными карточками, газовыми фонарями, горничными в накрахмаленных фартуках, милыми старыми леди, портретами епископов, витражами… и убийствами?
– Кого, в частности, он мог обидеть или оскорбить? – Томас с любопытством ждал ответа Линдси.
Лицо того вдруг расплылось в улыбке.
– Бог ты мой, да любого! Селеста и Анжелина считают, что он плохо лечил Теофилиуса, не уделял ему должного внимания, потому что если бы это было не так, старый болван был бы еще жив…
