По вечерам, перед сном, она долго покашливала — это был способ в последний раз подать мне весточку.
Я кашлял в свой черед. Готов поклясться, мать понимала, в чем дело.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы история затянулась и события стали развиваться в соответствии с моими расчетами. Вполне допускаю, что в один прекрасный день наши нервы лопнули бы, как слишком натянутые струны скрипки. Это, конечно, смешно, но мне кажется, я способен был беспричинно заорать за столом, в гостиной, на улице, словом, где угодно.
Вопреки ожиданиям Арманда не стала возражать против моих доводов, только посоветовала:
— Подожди, пока пройдет Рождество, тогда с ней и поговоришь. Нам с тобой надо все обсудить.
Вынужден посвятить вас еще в кое-какие профессиональные тонкости. Вам известно, что мы, провинциальные врачи, остались верны обычаю посылать наиболее уважаемым пациентам всего один счет — в конце года. Это сущий кошмар для врачей. Для меня — тоже. Мы понятно, не всегда точно фиксируем количество визитов. Приходится листать записную книжку, выводить приблизительную цифру — такую, чтобы клиент не подскочил до потолка.
До сих пор этим занималась Арманда. Мне даже не приходилось ей напоминать: она любит такие размеренные, требующие большого внимания занятия; кроме того, войдя в мой дом, она, естественно, взяла на себя и мои финансовые дела, так что вскоре я вынужден был обращаться к ней за деньгами всякий раз, когда собирался что-нибудь купить.
Вечером, когда я раздевался, она собирала кредитки, которые я вытаскивал из карманов — гонорар за визиты, уплаченный мне наличными, — порою хмурилась и требовала пояснений. Тогда я перебирал в уме все, что делал днем, вспоминал, кого из больных навестил, соображал, кто из них расплатился, кто — нет.
Весь тот год, как, впрочем, и раньше, Арманда жаловалась, что совершенно загружена делами; я воспользовался этим и как-то раз, когда она углубилась в расчеты, бросил:
— Она тебе тоже могла бы помочь. Понемногу вошла бы в курс…
Я думаю, именно характер Арманды так ускорил события, что даже я был несказанно удивлен. Она всегда любила командовать — и дома, и где угодно. Если она действительно любила своего первого мужа и, как меня уверяли, самоотверженно ухаживала за ним, то не потому ли, что он болел, полностью зависел от нее, не мог рассчитывать ни на кого другого и она распоряжалась им, как ребенком? Она испытывала потребность распоряжаться другими, и объясняется это, на мой взгляд, не мелким тщеславием, даже не гордостью. Мне думается, для нее важней всего было поддержать и укрепить в себе представление о собственной значительности, необходимое ей для душевного равновесия.
С отцом она не ужилась именно потому, что он не давал ей себя подмять, по-прежнему видел в ней девчонку и жил своей собственной жизнью, словно в доме не было дочери. Боюсь, что со временем такое существование кончилось бы для нее тяжелым заболеванием или, по меньшей мере, нервным расстройством.
Целых десять лет у нее в подчинении находился прежде всего я; не решаясь возражать и вечно уступая ради сохранения мира в семье, я дошел до того, что спрашивал ее мнения при покупке галстука или самого пустячного медицинского инструмента, отчитывался в каждом своем поступке и шаге. Кроме меня, была еще моя мать, принявшая образ жизни Арманды, удовольствовавшаяся местом, которое ей отвели, но все-таки сохранившая свое лицо: подчиняться-то она подчинялась, поскольку больше не считала наш дом своим, но влиянию невестки не поддалась.
Затем мои дочери, куда более податливые, чем их бабка. Потом прислуга. «Нравные» служанки у нас не приживались. Равно как и те, что не молились на мою жену. Наконец, все или почти все наши приятельницы, все молодые женщины определенного круга, бегавшие к ней за советом. Это случалось так часто, что Арманда перестала ждать, пока ее спросят, и о чем бы ни шла речь, первой высказывала свое суждение: его столько раз превозносили как безошибочное, что в определенных слоях Ла-Рош это стало непреложной истиной, и Арманда уже не допускала мысли, что ей можно в чем-либо противоречить.
Вот почему я сделал неожиданно гениальный ход, заговорив о предновогодних счетах. Это означало, что к ней в подчинение, а следовательно, и под власть поступает еще один человек.
— Девушка она, кажется, разумная, только вот достаточно ли приучена к порядку? — отозвалась Арманда.
Итак, господин следователь, вечером, впервые отправившись навестить Мартину на новой квартире у г-жи Дебер, я вез ей две приятные вести. Во-первых, моя жена приглашает ее провести с нами Сочельник, на что я уж никак не рассчитывал. Во-вторых, что еще до Нового года, то есть в пределах десяти дней, она, видимо, станет моей ассистенткой.
Несмотря на это, мне с самого полудня казалось, что я кружу в пустоте. Мартины в доме больше не было. За завтраком место ее оказалось незанятым, и я уже спрашивал себя, не подводит ли меня память: вправду ли еще вчера Мартина сидела напротив меня, между Армандой и моей матерью?
Она одна в чужом доме, знакомом мне только с фасада. Вышла из-под моего контроля. Видится с посторонними и, разумеется, разговаривает с ними, улыбается им.
А я не могу броситься к ней. Мне надо обойти больных, дважды заглянуть домой — неотложный прием…
Еще одна деталь, господин следователь. Не сердитесь — она необходима. Когда мне предстояли визиты в городе, я, как большинство врачей, вынужден был перед уходом оставлять дома список больных, чтобы при необходимости меня можно было разыскать по телефону.
Таким образом, мое время постоянно контролировалось.
Арманда держалась за это правило особенно упрямо.
Если, уходя, я забывал указать в блокноте, лежавшем в прихожей, адреса, по которым отправляюсь, она немедленно это замечала, и не успевал я запустить мотор, жена уже стучала в стекло, требуя, чтобы я вернулся.
Сколько раз за нашу совместную жизнь меня вот так возвращали назад! И я не смел возразить — Арманда была права.
Я до сих пор ломаю голову, что ею руководило.
— Ревность? Хочу в это верить — и не могу. Если вам угодно, объясню, что имею в виду.
У нас с Армандой никогда не было речи о любви. Вам известна предыстория нашего брака. Любовь для моей жены, если она вообще испытала это чувство, что я допускаю, была в прошлом: она любила своего первого, ныне покойного мужа.
Наш брак был браком по рассудку. Арманда любила мой дом. Любила известный образ жизни, который я ей обеспечивал. А у меня были две дочери, целиком отданные на попечение бабки, что я находил не слишком желательным.
Быть может, со временем Арманда все-таки полюбила меня? За последние месяцы этот вопрос не раз ставил меня в тупик. Раньше я, не колеблясь, ответил бы «нет».
Я был убежден, что она любит и всегда любила только себя. Ревниво она могла относиться только к одному — к своему влиянию на меня. Понимаете? Она боялась, как бы я не оборвал ниточку, за которую она меня дергает.
Обо всем этом и о многом другом я думал еще до Мартины: мне и тогда случалось бунтовать.
Теперь, когда я очутился по ту сторону и от всего оторвался, во мне стало больше терпимости и понимания.
Выступая, скажем, свидетельницей в суде, Арманда могла бы ожесточить меня своей манерой держаться, спокойствием, уверенностью в себе. Все чувствовали — и моя жена старалась дать это почувствовать, — что она не держит на меня зла, что, если я буду оправдан, она готова вновь принять меня и ухаживать за мной как за больным. Это тоже можно объяснить ее потребностью властвовать, потребностью во все более высоком представлении о себе и своем характере.
Так вот нет! Если оставить в стороне любовь — теперь-то мне известно, что означает это слово, — я убежден, что Арманда действительно любила меня — примерно так же, как она любит моих дочерей.
С ними она всегда была очень хороша. Весь Ла-Рош подтвердит, что она относилась и относится к ним по-матерински. Она до такой степени сроднилась с ними, что я постепенно утратил из-за этого всякий к ним интерес.
Пусть мои девочки простят меня. Как объяснить им, что моим отцовским чувствам не давали проявиться?
Арманда любила меня, как их, — с ласковой и снисходительной строгостью. Поняли наконец? Я никогда не был для нее мужем, любовником — подавно. Я был существом, заботу о котором и ответственность за которое она взяла на себя, а следовательно, получила на него права. В том числе право контролировать мои действия и поступки. Вот что, на мой взгляд, лежало в основе ее ревности.
Я же после знакомства с Мартиной познал совсем иную ревность и никому — разрази меня гром, если лгу! — не желаю испытать что-либо подобное. Не понимаю почему, но этот день в особенности остался в моей памяти днем света и тени. У меня было такое ощущение, словно он весь состоит из переходов от холодной уличной мглы к светлому домашнему теплу. С тротуара я видел мягко освещенные окна, золотистые шторы.
