В ресторане у столиков, покрытых клетчатыми скатертями, сидели посетители; мужчины толпились у бара, вокруг которого стоял крепкий запах спиртного.
Может быть, ему не повредит стаканчик виски? Однажды, когда с Норой случился обморок, доктор заставил ее выпить капельку виски. Початая бутылка долго торчала в буфете, прежде чем ее решились выкинуть.
И почему бы не позвонить отсюда жене? Рядом с туалетами Хиггинс увидел телефонную кабину.
— Что будем пить? — осведомился бармен.
Ложный стыд все еще мешал Хиггинсу.
— Шотландское, бурбон, хлебное?
Он заказал наугад хлебное виски, выпил стопку, которую перед ним поставили, запил стаканом воды, который ему тут же подали. По телу сразу разлилось тепло, как тогда, когда он пил у Радера.
В конце концов, может быть, это и есть выход. Судьба сама всем распорядится. Хиггинс достаточно боролся С жизнью один на один — теперь можно сесть на обочине и, так сказать, выждать, пока ему протянут руку помощи.
Нет, он не сядет на обочине. Он вернется домой.
Ляжет спать, а Hope ничего не скажет. Пусть сама разбирается, что к чему. Он долго с ними всеми носился, а теперь устал.
Не исключено, что Радер узнал из окна Луизу и, рассказывая Хиггинсу о происшествии, просто-напросто валял дурака. Не может же он вправду быть доволен собой и своим прозябанием — это ведь жалкая пародия на жизнь! И все-таки он как будто гордится сыном-моряком, гордится, что ест досыта. «Жрем от пуза» — так он, кажется, выразился?
Радер цепляется за отвратительную хибару, пропитанную самой гнусной вонью, какая только может стоять в человеческом жилье.
— Повторим?
Хиггинс кивнул. Ничего другого ему не оставалось, — его стакан уже наполнили из бутылки с металлическим колпачком. И вообще, теперь он не вполне сознавал, что происходит.
Его преследовало ощущение, что ему что-то грозит и надо куда-то спешить. Надо как можно скорее вернуться в Уильямсон, чтобы избежать ужасной опасности.
Какой — он не знает, но чувствует нависшую угрозу.
Однако ему никак не решиться сесть за руль, а тут еще эти фары, возникающие из темноты и летящие навстречу… Ему было страшно. Он огибал Нью-Йорк и ехал теперь по освещенному шоссе, где, казалось, разом собрались машины со всех концов Соединенных Штатов.
Он не желает стать жертвой дорожного происшествия.
Не желает, чтобы его увезли в больницу и заперли в подвале, в комнатушке с выключенным светом.
Еще можно остановиться, позвонить Hope, упросить ее помочь. Она найдет, где одолжить машину, хотя бы у…
Нет! Только не у Карни! Это сразу покажет, какого он свалял дурака. Но тогда у кого же?..
К чему ломать себе голову, когда и без того так ноет в висках? Хиггинс еще раз ошибся маршрутом на развилке двух шоссе и битый час мчался в сторону Олбани, удивляясь, что не узнает дорогу.
Он заметил гостиницу в стиле бревенчатой хижины, вроде дома, в котором родился Линкольн, и зашел туда спросить дорогу. Внутри было тепло. Он снова выпил.
И опять из темноты полетели на него фары. Они то гасли, то зажигались, посылая ему непонятные сигналы.
Его надули не только в Уильямсоне, нет, ему врали с детства, врали все, в том числе родная мать.
О ней не следует говорить дурно: она умерла, а мертвых нельзя упрекать. Впрочем, он никому ничего и не говорит — только думает про себя. Машина с трудом брала повороты, ее то и дело заносило вправо.
Он очень осторожен. Это необходимо. Не-об-хо-димо!
Только бы не проскочить того места, где с шоссе надо свернуть в сторону Уильямсона.
Часы в его машине, наверно, испортились: на них двадцать минут первого; не может быть так поздно. Тут Хиггинсу пришлось срочно остановиться по нужде. Он попытался вызвать рвоту, но ничего не получилось. Тогда он опустился на траву и стал смотреть, как несутся машины.
Нора в конце концов легла, но оставила свет над входной дверью. В половине второго она услышала, как перед домом заскрипели тормоза. Она отодвинула штору, увидела машину у края тротуара и удивилась, почему муж не выходит.
Потом она накинула халат, туфли и побежала на улицу. За стеклом в темноте салона виднелось лицо Хиггинса. Он сидел, как всегда в автомобиле, высоко подняв голову и положив руки на руль.
— Уолтер! — окликнула Нора.
Он не обернулся.
Видя, что он не двигается с места, она распахнула дверцу и испугалась, как бы муж не рухнул на тротуар — Хиггинс так и закачался на сиденье.
— Что с тобой? Что случилось?
Хиггинс посмотрел на нее невидящим взглядом, и в лицо ей ударил застоявшийся запах спиртного.
— Ты выпил? Тебе плохо?
Хиггинс попытался ответить, но не умел выдавить ни звука — только открывал и закрывал рот, как рыба.
Потом попробовал ступить на землю, упал и тихо рассмеялся.
Тащить его жене было не по силам. Он не вставал, даже не пробовал встать, и Hope пришлось разбудить Флоренс и старшего сына.
— Тес! Идите за мной, только тихо.
Дейв, протирая глаза, спросил:
— Что случилось с папой?
— Идем. Снесете его в кровать.
Хиггинс пролежал в постели пять дней. Он позволял себе улыбнуться, только оставаясь один. Как-то раз он сидел, разглядывая в зеркало эту новую улыбку, и его поразило, до чего он похож на Луизу.
Сперва, открыв глаза и увидев, что на будильнике уже полдень, он почувствовал такой стыд, что поскорей зажмурился и снова попытался уснуть. Это ему удалось.
Потом, когда Нора принесла кофе, он пробормотал:
— Прости меня!
И добавил в оправдание:
— Мать умерла.
— Знаю. Я звонила в Олдбридж, в больницу.
— Я заболел, Нора.
— Доктор будет в четыре — я ему тоже позвонила.
Потому и разбудила тебя.
Хиггинс действительно был болен. Потому на него не сердились, а если и сердились, то не подавали виду, говорили с ним ласково. Пульс бился как-то неровно — то часто, то слишком медленно. Иногда грудь сжимали такие спазмы, что ему казалось — он умирает.
Хиггинс смирился. Возможно, это самый лучший выход. О смерти он думал спокойно, почти с удовольствием; представляя себе подробности своих похорон и лица знакомых, когда те будут подходить к его гробу.
Может быть, они пожалеют тогда, что отказали ему в последнем утешении, закрыв перед ним двери «Загородного клуба»?
В другие минуты, под действием прописанных доктором Роджерсом таблеток, он начинал чувствовать себя лучше, и тогда тело и душа словно немели, хотя сознание все-таки не покидало его.
— Как я сюда попал? — спросил он у жены.
— Подъехал к самым дверям и остался сидеть в машине.
— Меня перенесли в дом? Кто?
Она объяснила.
— Они ничего не сказали?
— Поразились, конечно, и малость испугались.
— Флоренс тоже?
Ему было приятно, что дочь беспокоится о нем.
— Я не знала, что произошло, и позвонила в Олдбридж.
Благодаря болезни ему не пришлось ехать на похороны матери. При мысли об этом Хиггинс не мог удержаться от улыбки: наконец-то и он сыграл шутку с Луизой.
— Как там управляются в магазине?
— Мисс Кэролл позвонила в Хартфорд, оттуда прислали заместителя.
— Кто такой?
— Фамилии не помню.
— А как выглядит?
— Брюнет небольшого роста, толстый такой.
— Это Пейтл. Мы знакомы.
Надо полагать, он захворал не на шутку: доктор Роджерс навещал его два раза на дню. Если бы Нора оставила их вдвоем, Хиггинс задал бы врачу свой вопрос.
А стоит ли? Ему теперь ясно, что так не делается. Есть вещи, о которых не говорят.
Своим вопросом он лишь бесцельно шокировал бы доктора, который и так, наверно, все понимает.
Теперь, в постели, он мог спокойно подвести итоги: прошло уже два дня, головная боль и тошнота перестали его донимать. Как раньше по воскресеньям, с утра он вслушивался в домашний, уличный, городской шум. Под действием лекарств все это вместе сливалось у него в мозгу в некую привычную музыку.
Доктору Хиггинс задал только один вопрос:
— Сердце у меня в порядке?
— Будет в порядке, если не приметесь за старое, — ответил Роджерс. Сказал он это мягко, без тени упрека.
Мало-помалу смысл его фразы Хиггинс начал относить не только к спиртному, но и ко многим другим вещам; теперь он понимал, почему Билл Карни проголосовал против него, и не сердился на бывшего приятеля.
Эта мысль еще не созрела. Но Хиггинс был уверен, что набрел на верный путь. Он был не в счет, как говорили в детстве, но лишь потому, что не знал правил игры. В жизни все — игра. А он никак не мог этого уразуметь: то ли начал слишком рано, еще юнцом, то ли слишком уж низменна была среда, из которой он вышел: он же, как издевательски говорила мать, — сын Луизы и этого подонка Хиггинса.
Впрочем, все это не важно. Важно, разумеется, подчиняться правилам, но еще важнее сознавать, что это игра, иначе положение окружающих становится невыносимым.
Ясно? Вот, например, доктор Роджерс наверняка не верит в половину лекарств, которые прописывает, и прекрасно сознает, что больной, которого он обнадеживает, через месяц умрет. Но он же не может сказать это вслух — он должен внушать доверие. Точно так же Билл Карни вынужден делать вид, что его избрали в сенат штата исключительно за его преданность обществу.
