— Этого не может быть!
Пусть только оставят его в покое. Это все, чего он хочет. Ему никто не нужен. И меньше всего врач. Он умнее всех врачей мира.
И даже умнее, чем прежде. Ведь теперь у него есть щупальца. Он угадывает вещи, слишком тонкие для большинства людей. Угадывает все, даже будущее, все, вплоть до визита в Ла-Рошель, в их маленький домик на улице Шеф-де-Виль, семейного врача, который обратится к нему с заготовленной сердечной улыбкой:
«Итак, любезный Жозеф, как дела?»
И мать, и сестры, и все близкие будут обеспокоены.
А доктор, уходя, скажет шепотом в коридоре:
«Ему нужен отдых. Это пройдет».
Ну конечно. Его будут ублажать. Ему снова будут говорить о кузине Бланш из Коньяка, которая в один прекрасный день явится сама в новом розовом платье.
Ладно! Жозеф женится на ней, черт возьми! Лишь бы найти покой. Он не откажется занять место, о котором ему уже говорили, на нефтеперегонном заводе.
Это, кстати, в Ла-Паллис. В том квартале, где в ста метрах от моря построили ряд отвратительных бараков для рабочих. О получит дом побольше, с садом, нечто вроде виллы. И мотоцикл. Он станет спокойнее, мягче.
Никогда Тимар так об этом не мечтал, как сейчас.
Может быть, он даже согласится обзавестись детьми.
Люди, которые сталкивались с ним на палубе или в салоне, не догадывались, что у него есть щупальца.
Они с удивлением оборачивались и тихо говорили между собой.
Что же дальше?
Самым прекрасным, да, по-настоящему самым прекрасным был тот миг, когда двенадцать весел поднимались в лад и на какую-то десятую долю секунды двенадцать негров, задержав дыхание, устремляли двенадцать пар глаз на белого, а затем испускали мощный вздох.
И тогда двенадцать весел погружались в воду, на животах гребцов ложились складки, мускулы перекатывались под кожей, а на теле сверкали жемчужины пота и жемчужины воды, бурлившей вокруг пироги.
Но не стоит об этом рассказывать. Никто не поймет.
Особенно в его бюро в Ла-Паллис.
Особенно Бланш, впрочем, очень красивая девушка.
— Этого не может быть!
Он уловил на себе любопытный взгляд бармена.
— Все в порядке, мсье Тимар? — обратился к нему тот.
— Все в порядке.
— Вы высадитесь в Котону?
— Высадиться на землю? Этого не может быть!
Бармен улыбнулся ему как человек, разделяющий его тайну.
— Прикажете оранжад?
— Да, пожалуйста, оранжад. Они, кажется, запретили мне виски? Виски… Этого не может быть!
Но он повторял те же самые слова без всякой уверенности. Были минуты, когда Тимар был равнодушен, невозмутим и видел вещи во всей их обнаженности.
В этом нет необходимости. Сейчас нет. Или же…
Может быть, он даже способен внезапно броситься за борт. Но и это ни к чему.
Форштевень тихо раздвигал серо-голубую гладь моря. На террасу бара легла тень. Какой-то матрос подновлял вентиляционные колпаки.
Тимар дал себе слово быть любезным. Любезным с Бланш, со всеми в Ла-Рошели и в Ла-Паллис! Он увидит, как будут отплывать суда в Африку. И на них будут молодые люди. И чиновники.
Но он ничего не расскажет. Ровно ничего. Может быть, только иногда ночью у него будет повторяться лунный удар или, как иначе говорят, нервный приступ, и это поможет ему вдруг найти в кровати удивительно белое тело Адели, и знакомый ему тяжелый воздух, и привкус пота, и все это промелькнет перед ним, пока жена, в белой ночной сорочке, будет готовить ему микстуру.
Люди по-прежнему оборачивались, встречая его. Но он был спокоен, он так четко, с таким хладнокровием нанизывал одну мысль на другую, что даже испытывал желание немного перепутать их, хотя бы для этих зевак, и тогда он громко произносил, наблюдая за пассажирами прищуренными, блестевшими иронией глазами:
— Африка! Этого не может быть!
И еще четверть часа повторял, прилежно шагая по палубе:
— Африка! Этого не может быть! Африка…
Господи, помилуй — католическая молитва (лат.).
