— Сливки? — спросила она. — Сахар?
— И то и другое, если можно.
Когда она ушла разогревать кофе, я осмотрелась. Комната выглядела вполне обычной, но все же у меня сложилось впечатление, что чего-то там не хватает. Через минуту я поняла, в чем дело. Книги. Книг не было совсем, ни одной.
Жилое помещение без книг, по-моему, выглядит пустым. Книги оживляют комнату, как думаешь? А для любопытной проныры, такой как я, они служат своего рода полезной дорожной картой, ведущей к их хозяевам.
Я вспоминала папин кабинет с бесконечными рядами книг на полках, когда фрейлейн Мангейм вернулась с деревянным подносом. Поставив его на кофейный столик, она протянула мне чашку на блюдце.
— Спасибо, — сказала я.
Она улыбнулась, взяла вторую чашку и направилась к креслу напротив. Села, скрестила длинные ноги и поставила чашку с блюдцем на колено.
— Я никогда не встречалась с этим типом, Гитлером, — сказала, она. — Я даже вряд ли узнаю его, повстречайся он мне на улице.
— Но вы хотя бы знаете, кто он такой?
— Какой-то политикан. Из Мюнхена. — Она слегка пожала изящными плечами. — Я и здесь-то, в Берлине, не обращаю внимании на политиков. Еще не хватало глядеть на мюнхенских.
Я попробовала кофе. Несколько часов назад он, возможно, был очень хорош.
— Вы знаете, что ваш брат состоит в его партии?
— Это Фредди рассказал вам про меня? — Они отпила глоток кофе.
— Не совсем. Вам известно, что господин Гитлер был здесь неделю назад, во вторник?
— Нет.
— И в Тиргартене в него стреляли.
— Стрелявший, похоже, промахнулся, иначе об убийстве раструбили бы все газеты.
— Да, они промахнулись.
Фрейлейн Мангейм улыбнулась.
— Так или иначе бедняжка Фредди наверняка, пережил сердечный приступ. Он боготворит своего фюрера. Фредди слишком молод, и участвовать в войне ему не пришлось, но он все еще мечтает повоевать.
— Когда вы разговаривали с ним в последний раз?
— Два года назад. В двадцать первом. После смерти мамы.
— Значит, вы не знали, что господин Гитлер приезжает в тот день в Берлин?
— Но даже если б и знала, мне-то какое дело. — Она отпила еще глоток. — Теперь моя очередь задавать вопросы.
— Да?
Она снова улыбнулась.
— Я хочу задать тот самый вопрос, который все идиоты постоянно задают мне. Что заставило вас заняться такой работенкой?
Теперь улыбнулась я.
— Если честно, то случайно. Пришлось участвовать в одном расследовании в Англии. Тот сыщик из агентства, который его вел, решил, что такая работа как раз по мне.
Фрейлейн Мангейм выпила еще кофе.
— Ну и как, понравилось?
— Да, очень. — Я хотела еще что-то сказать, но не решилась.
Она заметила мои колебания и опять улыбнулась.
— Не бойтесь, я вовсе не держу вас за идиотку, — сказала она. — Итак, как я стала проституткой?
— Если не возражаете против такого вопроса.
— Рука руку моет, — сказала она. — Мне нужны были деньги. Здесь, в Берлине, после войны было тяжко. Чем еще было заниматься? Вот и познакомилась с одной мамкой — знаете, кто это?
— Да.
Эрик рассказал мне об этом.
Она улыбнулась.
— Ну так вот, она решила, что такая работенка может мне понравиться.
Я засмеялась.
— И как, понравилась?
— Так себе. Знаете, это чем-то похоже на работу врача. У меня постоянные клиенты, назовем их пациентами, они приходят ко мне за помощью, за особым видом лечения. К каждому нужен особый подход. Я точно знаю, что им нужно, и гарантирую это. В результате все довольны.
Она снова отпила кофе.
— Среди них есть важные люди. Интеллигентные. Интересные. — Она улыбнулась. — Конечно, далеко не все интересные. Недавно был у меня один кретин, которому захотелось золотого дождя. Понимаете, о чем я?
— Кажется, да.
— Минут пятнадцать он рассуждал о женской святости и чистоте, пока наконец не признался, чего хочет. Я не возражала, ничего особенного. Но тут он начал называть меня Рейнской Девой, знай себе твердил, как заведенный, Рейнская Дева да Рейнская Дева. А потом вдруг принялся орать как маньяк. Пришлось пнуть его, чтобы заткнулся. — Она улыбнулась. — Дело было в большой гостинице — место дорогое, и шума там не любят.
Я улыбнулась, хотя, думаю, далось мне это нелегко.
Фрейлейн Мангейм кивнула.
— Я вас шокировала.
— Нет. Скорее, немного огорчили.
Она покачала головой.
— Нечего тут огорчаться. Кто знает, откуда у них все эти фантазии? Их что-то вызывает, что-то из прошлого, и они не успокоятся, пока их не осуществят. Что же тут плохого? Каждый живет своими фантазиями. Социализмом. Демократией. Счастливым концом. Для Фредди, например, это кровь и почва. — Она улыбнулась. — А вы о чем фантазируете, фрейлейн Тернер?
— Не знаю. Наверно, о счастливом конце.
Она рассмеялась.
— Весьма расхожая фантазия. Надеюсь, вы его обретете.
Я улыбнулась.
— Спасибо. Теперь, фрейлейн Мангейм…
— Нет-нет, зовите меня Гретой.
— Хорошо, Грета. А вы зовите меня Джейн.
— Джейн. Так о чем вы собирались спросить?
— Вы сказали, что не интересуетесь политиками. Но, может быть, вы все же знаете кого-нибудь… какого-нибудь особенного человека, который хотел бы убить господина Гитлера?
— Да, — сказала она. — Может, и знаю.
Тут я почувствовала настоящий пинкертоновский азарт.
— И кто же он?
— Сейчас вспомню. Он англичанин…
Ева, мне пора идти. Только что звонил Эрик. Он ждет внизу! Это письмо я отправлю прямо сейчас, а потом напишу еще,
С любовью,
Джейн
— Генерал, — сказал я, — благодарю, что уделили нам время.
— Ваша благодарность будет выражена наилучшим образом в том случае, — ответил он по-английски, — если вы отнимете у меня как можно меньше времени.
Как всякий немецкий генерал, Ханс фон Зеект был практически безупречен. Высокий, подтянутый, лет шестидесяти, в безукоризненно чистом мундире, увешанном медалями и орденскими лентами. На шее висел рыцарский крест, а в правом глазу сверкал монокль.
Он сидел за широким деревянным столом в такой напряженно-прямой позе, будто его позвоночник приварили к спинке кресла. Под поредевшими седыми волосами слева виднелся пробор, розовый и ровный, как шрам от сабельного удара. Лицо узкое и строгое. Умные серые глаза, острый нос, седые усы и тонкий бесчувственный рот.
— Постараюсь быть кратким, сэр, — заверил я его. Я не слишком часто общался с генералами, но почему-то был уверен, что им нравится, когда к ним обращаются «сэр». Из-за любви к этому слову они, должно быть, и становятся генералами.
— Знаете, — сказал он, — я уже говорил с полицией по этому делу. — Руки он держал на столе, сцепив тонкие пальцы. На ногтях — маникюр.
— Да, сэр. Но я провожу независимое расследование.
— Да что там расследовать? Какой-то сумасшедший стрелял и промахнулся. А я-то думал, сыщик-пинкертон тратит свое время на более серьезные дела.
— Да, сэр. Возможно. Но сейчас я трачу свое время на это самое расследование. Так можно задать вам несколько вопросов?
Фон Зеект расцепил пальцы, слегка приподнял правую руку над столом и небрежно помахал пальцами. Мол, задавайте.
— Правда ли, — сказал я, — что господин Гитлер прибыл в Берлин, чтобы заручиться вашим согласием на организацию антиправительственного путча?
Пуци сидел слева от меня. Я услышал, как он выдохнул и даже закашлялся от удивления.
Генерал сухо улыбнулся.
— Вижу, вы привыкли брать быка за рога, Бомон.
— Да, сэр. Чтобы сэкономить время.
Он кивнул.
— Согласен. Во-первых, должен вам сообщить, что некоторые мои офицеры восхищаются господином Гитлером, но я не разделяю их чувства. Однако по их настоянию я согласился встретиться с вами и быть искренним, насколько позволят обстоятельства.
Фон Зеект слегка прищурился.
— Только все, что я говорю вам сейчас, строго конфиденциально. И если я узнаю, что вы кому-то передали наш разговор, то позабочусь, чтобы вас посадили за решетку. А если вас уже не будет в стране, я прослежу, чтобы ни один пинкертон больше не попал в Германию. Вы меня поняли?
— Прекрасно понял, генерал.
Глянув на свои сложенные вместе руки, он снова перевал взгляд на меня.
— Я — офицер. И верен армии и немецкому государству. Но когда в Германии наступает разруха, когда в стране начинается разгул социалистов и прочих авантюристов, все законопослушные немцы морально обязаны задуматься о выборе.
— Да, сэр. И вы считаете, выбор падает на господина Гитлера?
— Нет, не считаю.
— Вы знали до встречи с ним, о чем он будет вас просить?
