— Да. Наше подразделение расположилось в ее замке. Мы использовали его отчасти под полевой госпиталь. — Он взял бутылку шампанского, долил в мой бокал, наполнил свой и поставил бутылку на стол. — Потом я опять потерял сознание. А когда снова очнулся, ее рядом не было.
— Но затем вы, конечно же, снова с ней встретились?
— Чуть погодя, в тот же день. Она пришла с врачом, принесла поесть. Когда врач ушел, она стала меня кормить. Я был еще очень слаб. Пока я ел, мы оба молчали. Затем она отложила в сторону миску с ложкой и спросила, откуда я узнал, как ее зовут. «От вашего прикосновения», — сказал я. Мы говорили по-французски. «Я знаю все, — сказал я ей. — Когда вам было десять, у вас был пес, и звали его Пьер. В пятнадцать лет вы влюбились в мальчика, Жана. Мужа вашего звали Эмиль. Он умер в пятнадцатом году». Она не сводила с меня глаз. Наконец сказала: «Уму непостижимо». — «Да, мадам, — сказал я, — я и сам ничего не понимаю. Но это так».
Эрик улыбнулся мне, сунул руку в карман, достал часы и взглянул на время. (Похоже, ни один мужчина в Европе не в состоянии прожить без карманных часов, равно как и без того, чтобы регулярно ими любоваться.)
— Хотите знать, что было дальше?
— Да, конечно.
— Хорошо, только не здесь. Тут есть одно местечко — мне бы хотелось вам показать.
Мы вышли из ресторана и вскоре оказались в кабаре «Красная мельница», на редкость занюханном заведении, кишевшем ворами-карманниками, медвежатниками, грабителями и бандитами всех мастей, а также бездомными и нищими всех сортов. (Natürlich,[34] я пришла в восторг.) В одном грязном углу пара музыкантов, барабанщик с аккордеонистом, мужественно сражались с американским джазом, но чуть ли не на каждой ноте терпели поражение.
Под вторую бутылку «Дом Периньона» и свой мягкий баритон Эрик закончил рассказ.
Мари навещала его каждый день. Одно неизбежно вело к другому, и в конце концов они полюбили друг друга.
(Мой собственный опыт часто убеждал меня, что на подобную неизбежность не стоит полагаться. Я точно знаю: зачастую это «одно» ведет в бездонную пустоту. И свидетельство тому — мое нахождение в этом поезде.)
Немного окрепнув, Эрик начал понимать, что его «дар» распространяется не только на Мари. Когда к нему прикасались, причем кто угодно — врач или санитар, — он тотчас же ощущал приток видений — сцен из жизни этого человека. Затем он понял, что ему достаточно просто настроиться на человека, на его мозг, как он сам выразился, чтобы увидеть связанные с ним образы без всякого физического контакта. Но никому, кроме Мари, он об этом не рассказывал.
Наконец он достаточно поправился, и его уже можно было переправить на дальнейшее лечение в Германию. Они с Мари поклялись встретиться после войны. Они писали друг другу каждую неделю, она — из замка, он — из госпиталя в Гамбурге. Вскоре заключили перемирие. Они договорились встретиться в Мюнхене. И с нетерпением отправились навстречу друг другу.
Ева, ты, как и я, уже наверняка начала, догадываться, чем все закончилось.
По пути в поезде, сидя в переполненном купе второго класса, он вдруг ощутил, как на него рушится стена мрака, леденящего душу горя, и совершенно четко увидел, что Мари мертва.
— А как она умерла? — спросила я.
— Ее убили. Коммунисты. Во время восстания. По приезде в Мюнхен я разыскал ее тело и отправил обратно, во Францию.
— Какая жалость!
Он улыбнулся своей болезненной улыбкой.
— Благодарю, Джейн. Это было давно.
— Но вы наверняка вспоминаете о ней и сейчас.
— Да, конечно. — Он наклонился вперед, протянул руку и положил ее на мою ладонь. — Но помните, я ее знал, и так хорошо, как только один человек может знать другого. Я знал, какая она смелая. И знаю, она бы хотела, чтобы я тоже был смелым и продолжал жить дальше. — Он слегка сжал мою руку и снова выпрямился, пробежав пальцами по моей руке, перед тем как ее убрать.
«Что же он увидел? — подумала я. — Прочитал ли мои мысли?»
— Это из-за Мари, — спросила я, — вы симпатизируете господину Гитлеру и его партии? — Я все еще ощущала на руке его прикосновение. И, как ни странно, на спине тоже, словно Эрик прикоснулся и к ней.
— Нет, — сказал он. — Даже не будь Мари вовсе, я бы все равно был против большевиков. Ведь они покушаются на все, что мне дорого.
— На что же, например?
— На Германию. На страну и ее народ. Вы слышали о Wandervogel?
— Нет.
— Это молодежное движение, возникло до войны. Не знаю, может, оно до сих пор существует. Я искренне надеюсь, что это так. В те времена в него вступали многие. Это было замечательно, Джейн. Быть в отряде мальчишек, идеалистов, собравшихся со всей страны, чтобы вместе разбивать в лесу лагеря, жечь костры. Под звездами рассказывать друг другу о Карле Великом, Барбароссе, тевтонских рыцарях. Мы учились сердцем чувствовать историю, свою причастность к ней. А еще — единение с землей и с духом, ее питающим, с народом, на ней живущим. Коммунисты же со своим доморощенным интернационализмом, который сводится к слепому подчинению Москве, могли все это уничтожить в мгновение ока.
По мне, так костры в лесу и рассказы о Карле Великом далеко не лучший способ времяпрепровождения. Но мужчины, даже самые благоразумные, обожают подобные развлечения под открытым небом, а Эрик рассказывал обо всем этом с таким воодушевлением!
Вдруг он улыбнулся. Но не сдержанной кривой улыбкой, а широкой, открытой и веселой.
— Любопытно, — сказал, он, — состоял ли сержант Биберкопф в Wandervogel?
— Вы беседовали с сержантом. Биберкопфом?
Так зовут одного сержанта из Берлинского полицейского управления, он занимается расследованием покушения на господина Гитлера.
— По телефону, — сказал он. — Завтра я пойду в полицейский участок и осмотрю винтовку, которую полиция, нашла в Тиргартене. Не забудьте поблагодарить от моего имени господина Бомона. По словам сержанта, это он предложил им показать мне винтовку.
А вот уже, Ева, и вокзал Хофа, и я уже вижу почтовый ящик. Во время пересадки на другой поезд побегу и опущу письмо. А позже напишу еще — расскажу подробнее про винтовку и про то, почему Эрику нужно держать ухо востро с сержантом Биберкопфом.
С любовью,
Джейн.
В Байрейт мы приехали в начале четвертого пополудни. Утром, еще в Берлине, Пуци разговаривал с Вагнерами по телефону, и нас втроем пригласили к шести часам на ужин. После того как мы сняли номера в железнодорожной гостинице, Пуци решил еще немного вздремнуть. Мисс Тернер предложила мне поиграть с ней на пару в туристов, я сказал, что такая мысль мне по душе, и мы вдвоем отправились прогуляться по городу.
Городок оказался не Бог весть какой большой, поэтому мы все осмотрели довольно быстро. Без двадцати шесть заехали за Пуци. А еще через десять минут мы уже шли втроем по дорожке к Ванфриду, дому Вагнеров. Посреди дорожки, в окружении низкого кустарника, на широком, плоском каменном постаменте стоял большой бронзовый бюст. По словам Пуци, то был король Людвиг II.[35] Он был дружен с Рихардом Вагнером.
Сам дом был неброский, трехэтажный, из желтого камня, с деревянной дверью посередине, широкой и высокой, с колоннами по бокам. Я дернул за шнур звонка.
Когда дверь приоткрылась — на полметра, я было решил, что за ней никого нет, пока не услышал тоненький детский голосок:
— Папа говорит, что сегодня я должна разговаривать по-английски.
Я глянул вниз и увидел маленькую светловолосую девочку лет шести в белом летнем платьице, смотревшую на меня во все глаза.
— Он говорит, вы не знаете немецкого.
— Кое-кто из нас знает, — сообщил ей я.
Девочка взглянула на меня с сомнением. И вслед за тем, будто решив меня проверить, протараторила что-то по-немецки.
Стоявшая рядом мисс Тернер протараторила что-то в ответ. Девчушка рассмеялась, и ее прелестные волосы, когда она тряхнула головой, рассыпались.
— Фриделинда! — Мужской голос, слегка недовольный. — Фриделинда, ты что там дразнишь гостей?
Дверь раскрылась пошире, и перед нами предстал мужчина с бокалом белого вина в руке. Лет пятидесяти с небольшим, невысокий, в изящных белых кожаных туфлях, сделанных на заказ, в длинных серых чулках поверх брюк для верховой езды, в белом пиджаке, белой рубашке и в маленькой накрахмаленной красной бабочке. Лицо розовое, гладко выбритое. Голова яйцевидной формы, на макушке два жиденьких пучка седых волос, напоминающих крылья бабочки, которая уселась там и тут же попала под струю ветра.
— Я Зигфрид Вагнер, — представился он. — Сын Мастера. — От него попахивало вином. — Господин Ганфштенгль, будьте добры, представьте своих спутников.
Пуци объяснил, кто из нас кто. Все были счастливы познакомиться друг с другом и объявили об этом во всеуслышание. Затем Зигфрид Вагнер повел нас через весь дом. Пройдя по широкому холлу с паркетным полом и потолком высотой в три этажа, мы вошли в просторную гостиную. В дальнем ее конце сквозь большой эркер виднелся зеленый сад. Девочка, Фриделинда, шла рядом с мисс Тернер и весело с нею о чем-то болтала.
