— Извини, что не поздравляю тебя, — произнес он. — Но все это явилось для меня большим потрясением. Я никогда не мог даже предположить, что мой отец так унизит меня… в благодарность за мою искреннюю любовь и преданность… Да, любовь и преданность!
Впервые из-под маски ледяного спокойствия проступили человеческие черты.
— Боже мой! — воскликнул Филип. — Как? Как он мог так поступить со мной?! Он всегда был несправедлив ко мне — всегда!
— О нет, Филип, ты не должен так говорить, — вмешалась тетя Эдит. — Не расценивай завещание Аристида как очередное оскорбление в свой адрес. Это совсем не так! Просто когда люди старятся, они самым естественным образом тянутся к молодому поколению… Уверяю тебя, дело только в этом. И кроме того, у Аристида всегда было чрезвычайно острое деловое чутье. Он часто говорил: делить состояние нельзя…
— Он никогда не любил меня, — произнес Филип тихим охрипшим голосом. — Для него существовал один Роджер… И вот наконец… — Выражение крайней злобы исказило его прекрасные черты. — Наконец отец понял, что Роджер — глупец и неудачник, и лишил обожаемого первенца наследства.
— А как же я? — сказал Юстас.
До сих пор я едва обращал на него внимание, но успел заметить — мальчик дрожит всем телом, словно с трудом сдерживая сильнейшее волнение. Лицо Юстаса горело, в глазах стояли слезы, в срывающемся голосе слышались истерические нотки: — Это позор! Просто позор! Как смел дедушка так поступить со мной? Как он смел?! Я был его единственным внуком. Как он смел предпочесть мне Софию? Это подло, я ненавижу его! Ненавижу! И никогда в жизни не прощу ему этого. Отвратительный старый тиран!
Я желал его смерти. Я мечтал уехать из этого проклятого дома и жить независимо… А теперь я должен буду бегать на задних лапках перед Софией, выклянчивая подачки, и выглядеть полным идиотом. Лучше умереть…
Голос Юстаса сорвался, и мальчик опрометью бросился из комнаты.
Эдит де Хэвилэнд осуждающе поцокала языком и пробормотала:
— Никакой выдержки!
— А я прекрасно понимаю, что он чувствует сейчас! — воскликнула Магда.
— Я в этом не сомневаюсь, — ядовито заметила тетя Эдит.
— Бедняжка! Пойду утешу его.
— Но, Магда!.. — И мисс де Хэвилэнд поспешила за миссис Леонидис.
Их голоса стихли в отдалении. София продолжала смотреть молящим взглядом на отца, но тот уже взял себя в руки и был спокоен и враждебно-холоден.
— Ты прекрасно использовала свои возможности, София, — произнес Филип и вышел из гостиной.
— Какие жестокие слова! — воскликнул я. — София…
Девушка протянула руки ко мне, и я обнял ее.
— Тебе пришлось нелегко сегодня, милая.
— Я их хорошо понимаю, — сказала София.
— Этот старый черт, твой дедушка, не должен взваливать на тебя такое бремя.
София выпрямилась.
— Он верил: мне это по силам. Значит, действительно по силам. Только… жаль, что Юстас так обиделся.
— Он скоро отойдет.
— Ты думаешь? Он очень долго и очень болезненно все переживает. И мне страшно неприятно, что отец так уязвлен.
— Зато с твоей матерью все в порядке.
— Нет, она тоже не в восторге. Конечно, малоприятно выпрашивать у дочери деньги на постановку спектаклей. Вот увидишь, и глазом моргнуть не успеем, как она заведет разговор о постановке «Эдит Томпсон».
— И что ты ей ответишь? Ведь если ей это доставляет радость…
София высвободилась из моих объятий и вскинула голову:
— Я отвечу «нет»! Пьеска дрянная, и эта роль не для мамы. Финансировать «Эдит Томпсон» все равно что выбрасывать деньги на ветер.
Я тихо рассмеялся не в силах сдержаться.
— В чем дело? — подозрительно осведомилась София.
— Я начинаю понимать, почему дедушка оставил деньги именно тебе. Ты пошла в его породу, София.
Все это время я сожалел единственно о том, что при этих захватывающих событиях не присутствует Джозефина. Она получила бы колоссальное удовольствие от происходящего.
Девочка быстро шла на поправку, и ее возвращения из больницы ожидали со дня на день. Но тем не менее она все-таки опоздала к еще одному важному событию.
Как-то утром, когда мы с Софией и Брендой прогуливались в декоративном садике, к дому подъехала машина. Из нее вышли Тавернер и сержант Лэмб и поднялись по ступенькам в дом.
Бренда замерла на месте, не сводя испуганного взгляда с машины.
— Эти люди… — пролепетала она. — Они вернулись… А я думала, все уже позади… — Женщину била мелкая дрожь.
Бренда присоединилась к нам с Софией десятью минутами раньше. Зябко кутаясь в шиншилловую шубку, она сказала:
— Я просто сойду с ума, если не пройдусь немного по свежему воздуху. Только сунешься за ворота, как со всех сторон напрыгивают репортеры. Такое ощущение, что дом осажден. Сколько времени это может продолжаться?
София предположила, что репортерам скоро надоест сторожить дом, и добавила:
— Вы же можете выезжать в машине.
— Я же сказала, мне нужно пройтись по свежему воздуху, — раздраженно заметила Бренда и тут же резко поменяла тему разговора: — Вы увольняете Лоуренса Брауна, София. Почему?
— Юстас будет продолжать образование в университете. А Джозефина уезжает в Швейцарию.
— Но Лоуренс очень расстроен. Он чувствует, вы не доверяете ему.
София не ответила — и как раз в этот момент к дому подъехала машина Тавернера.
— Что им надо? — бормотала Бренда, мелко дрожа всем телом. — Зачем они приехали?
Я-то сразу догадался, зачем они приехали. Я не сообщал Софии о найденных письмах, но знал: они переданы главному прокурору.
Тавернер вышел из дома, пересек подъездную дорогу и направился через лужайку к нам. Бренда задрожала сильнее.
— Что ему надо? — нервно повторила она. — Что ему здесь надо?
Приблизившись к нам, Тавернер официальным тоном произнес несколько традиционных фраз:
— У меня есть ордер на ваш арест… Вы обвиняетесь в отравлении Аристида Леонидиса, имевшем место девятнадцатого сентября сего года. Должен предупредить: каждое произнесенное вами слово может использоваться на суде как свидетельство против вас.
И тут Бренда просто обезумела. Она завизжала. Она вцепилась в меня, истерически крича:
— Нет, нет, нет! Это неправда! Чарлз, скажите им, что это неправда! Я этого не делала! Я ничего не знаю! Это заговор… Не позволяйте им увозить меня! Это неправда, говорю вам! Это неправда… Я не виновата!.. Это было ужасно, невыразимо ужасно. Я старался успокоить Бренду. Я с трудом отцепил от себя ее руки. Я обещал ей найти хорошего адвоката… Убеждал хранить спокойствие… Адвокат о ней позаботится…
Тавернер мягко взял Бренду за локоть.
— Пойдемте, миссис Леонидис. Вы не хотите взять шляпу? Нет? Тогда сразу и тронемся.
Внезапно Бренда резко отстранилась от инспектора и уставилась на него огромными кошачьими глазами:
— Лоуренс… Что вы сделали с Лоуренсом?
— Мистер Лоуренс тоже арестован, — сказал Тавернер.
И тогда Бренда сломалась. Все ее тело как-то разом поникло и словно усохло. По лицу несчастной женщины заструились слезы, и она безропотно пошла с Тавернером через лужайку к машине. Я увидел выходящих из дома сержанта Лэмба и Лоуренса. Полицейские и арестованные сели в машину и уехали.
Я глубоко вздохнул и повернулся к Софии. Она была очень бледна и расстроена.
— Это ужасно, Чарлз. Совершенно ужасно.
— Да.
— Ты должен найти ей действительно первоклассного адвоката… Лучшего в городе. Ей надо помочь всем, чем только можно.
— Страшная вещь — арест. Никогда раньше не приходилось видеть.
— Да. Страшная вещь.
Мы оба умолкли. Я вспоминал выражение отчаянного ужаса на лице Бренды. Мне оно показалось смутно знакомым — и вдруг я понял почему. То же выражение я видел на лице Магды в первый день нашего знакомства, когда она говорила об «Эдит Томпсон».
«…А потом начинается этот кошмар…» — И на лице Магды изобразился тот же дикий ужас, который я только что видел на лице Бренды. Да, по натуре Бренда не была бойцом. Меня вообще удивляло, что у нее хватило духу совершить убийство. Правда, может быть, это Лоуренс Браун, со своей манией преследования и неустойчивой психикой, перелил содержимое одного пузырька в другой…
Во имя свободы любимой женщины.
— Итак, все кончено, — сказала София и глубоко вздохнула. — Но почему их арестовали сейчас? Я думала, что никаких доказательств их вины у полиции нет.
— Тут всплыли некоторые улики. Письма.
— Их любовная переписка?
— Да.
— Какими же идиотами нужно быть, чтобы хранить подобные вещи!
Да, конечно. Идиоты. Разновидность глупости, для которой чужой печальный опыт абсолютно ничего не значит. Нельзя развернуть утреннюю газету без того, чтобы тут же не наткнуться на скандал, связанный с подобного рода глупостью: стремлением сохранить запечатленные на бумаге слова любви.
