Если бы его спросили, почему он пожертвовал Линой, ему было бы трудно ответить. А ведь он сознательно пожертвовал ею, страдая от этого и зная, что будет страдать еще. Но без этого страдания все стало бы бессмысленным. Их разрыв должен был носить четкий и болезненный характер.
Теперь он стоял один. В руках у него было целое состояние. Но он не двигался с места. Не испытывал никакого искушения уйти, хотя сделать это было очень просто. Бельгийская граница находилась в нескольких километрах, он мог бы дойти до нее пешком. А в Брюсселе снова погрузился бы в трепетную атмосферу «Мерри Грилла», нашел бы девицу с мягкими грудями и щедро забросал бы ее деньгами.
С того места, где он стоял, огни в доме г-жи Снук нельзя было увидеть. Но даже если бы это было возможно, он все равно бы не обернулся. С той жизнью было покончено.
Шло время. На палубе появились двое, скрытые за шпангоутами, мачтами и спасательными лодками, висевшими на лебедках. Какие-то люди работали на носу, лязгая железом.
Сверху раздался голос:
— Мишель!
Он подошел.
— Разрешите вам представить капитана Марко. Он согласен довезти нас до Тенерифе.
Капитан говорил только по-испански. Он провел их в кают-компанию, где все — переборки, двери — было металлическое.
— Мы займем каюту второго помощника, который будет спать в кают-компании. Большую часть ночи он на вахте, так что это его не очень стеснит — Когда мы отплываем?
— Как только начнется прилив. Часа в два ночи.
— Что вы ему сказали?
По бесстрастному лицу капитана он видел, что тот не понимает по-французски.
— Ему все безразлично. Ведь он получит кругленькую сумму.
Капитан отправился за бутылкой вина. Вынул из шкафчика стопки, одинаковые по ширине и высоте.
— Ваше здоровье! — сказал он.
В помещении пахло чем-то странным — пресным и одновременно терпким. Постепенно судно стало наполняться разными звуками. Испанец открыл перед ними дверь какой-то каюты, а когда они зашли в нее, извинился и, натянув дождевик, поднялся на мостик.
На койке валялась морская форма, на переборках висели фотографии женщин. Грязная бритва и мыльный помазок лежали перед осколком зеркала загаженного мухами и покрытого ржавчиной.
Стоя около иллюминатора, выделяясь на его фоне, Фершо наблюдал за молодым человеком, которого он запер в этой железной клетке. Затем его взгляд остановился на портфеле.
Блеск торжества промелькнул в его глазах, но тотчас угас при виде улыбки на тонких губах Мишеля, улыбки, которую он до сих пор никогда у него не видел.
Перед ним стоял не нервный, неистовый мальчишка, с которым он был до сих пор знаком. Родился новый человек из более твердой и холодной материи. Взгляд Мишеля перебегал с одного предмета на другой. Он видел портрет голой женщины над койкой, и его губа вздрогнула, словно в предчувствии грядущих удовольствий.
— Как только выйдем в море, нам поставят еще одну койку. Через три часа мы будем в безопасности.
Вы сможете выйти на мостик, ну да! И держась за мокрые перила, раскачиваясь на все более высокой волне, увидите сквозь пелену дождя мерцание города, зеленые и красные огни порта, тусклый и бесполезный луч берегового маяка…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Старик из Пальмы
Все началось довольно банально, в третьем часу дня.
Достаточным оказалось одного взгляда. Квартира на третьем этаже над кафе-молочной Вуольто, где, как, утверждали некоторые, изготовлялось лучшее в Колоне мороженое, располагалась под углом, выходя одновременно на улицу и бульвар. Дом был новый — из кирпича и бетона. Фершо снимал три комнаты, но в них фактически никто не жил, так как день и ночь они проводили на веранде, опоясывавшей квартиру.
Наступил час, когда солнце изо всех сил палило со стороны бульвара. Жалюзи были спущены, и проникавший через них свет отбрасывал на все вокруг тонкие полосы, делая белые, как мел, стены не такими голыми.
Фершо лежал с полуоткрытым ртом и смеженными веками на брезентовом шезлонге. Расстегнутая пижама открывала худую грудь с седой растительностью.
Мишель рассеянно стучал на портативной машинке, буква «е» в которой все время западала, мешая ровному стрекоту с почти регулярными интервалами и невольно наводя на мысль о походке хромого, того же Фершо например.
Только постороннему могло показаться, что Фершо спит. Ошибались и мухи, время от времени садившиеся ему на лицо, Мишелю же это лицо за три года, что они жили вместе — с утра до вечера и с вечера до утра, — было знакомо до отвращения.
Где-то далеко в бухте раздался пароходный гудок. Он прозвучал слабо, смешавшись с городским шумом и грохотом порта. Никто так не прислушивался к этому гудку, как Мишель.
Зато от слуха Фершо не ускользнул треск заводившегося грузовичка Дика Уэллера. Машина стояла во дворе соседнего дома, но стены тут были такими тонкими, что казалось, будто она дрожит как раз под ними.
Фершо был не глупее Мишеля. Они достаточно давно жили у самого входа в Панамский канал, чтобы безошибочно разбираться в такого рода звуках. И оба знали, что прибывшее судно запросило лоцмана, а раз Дик Уэллер заводит свой грузовичок, чтобы ехать на пирс, значит, оно скоро пришвартуется к набережной.
Через несколько минут огромный черно-белый пакетбот бесшумно заскользит по шелковой глади водоема с бесчисленными головами пассажиров вдоль борта, напоминающими мишени на стрельбищах. Обгоняя Дика Уэллера, Мишель уже мчался в мыслях ему навстречу, расталкивая полицейского и таможенника, вдыхая красноватую пыль набережной и запах пряностей и мазута, ничего не упуская из виду — ни бросившихся за чалкамя негров и индейцев, ни торговцев сувенирами, ни гидов, стремящихся первыми взойти на борт, ни строгого вида пассажира в колониальном шлеме, фотографирующего пеликанов, ни стайки девиц в белом, вереницей, словно школьницы, идущих вдоль кают.
Но вот в бортовой части открылся трап, и Дик Уэллер, веселый и сильный, с протянутыми руками устремился по палубе на кухню.
Послеобеденный сон Фершо должен был закончиться уже пятнадцать минут назад. Но это не была сиеста в полном смысле слова. Старик утверждал, что практически не спит ночью. Устроившись в своем шезлонге, скрестив руки на животе, с открытыми или закрытыми глазами, он иногда приподнимался, чтобы сплюнуть, покряхтеть, проглотить одно из лекарств, лежавших в тюбиках и коробочках на стуле у изголовья.
Он знал, что Мишель ждет, что лишь для виду стучит на машинке, что у него и потом хватит времени, чтобы перепечатать — в который раз! — первые странички рукописи.
Так отчего же он лежал неподвижно, притворяясь спящим? Просто он знал: прибыл корабль «Санта-Клара», принадлежащий компании «Грейс Лайн» и осуществлявший рейсы на линии Нью-Йорк — Чили, что вторым помощником капитана на нем служит молодой человек тех же лет, что и Мишель, что они познакомились во время последней стоянки и подружились.
Этого было вполне достаточно. Сколько времени у него обычно уходило на диктовку во второй половине дня? Около двух часов. Если только это вообще можно было назвать диктовкой. Он вставал, садился, прижимался спиной к стене, что-то бормотал себе под нос, наклонялся, чтобы прочитать напечатанное. Неужели он, считавший себя таким пройдохой, был столь наивен, что надеялся, будто начатый им огромный труд имеет хоть какое-то значение, что найдется издатель, чтобы его напечатать, и читатель, чтобы прочесть?
В течение целого года он каждый день писал мемуары, стремясь вставить в них все, что с ним было, начиная с событий в молодости и вплоть до философских размышлений, пришедших ему когда-то в голову во время пребывания в джунглях, не лишенные интереса наблюдения за жизнью животных и туземными нравами и подробности распри со своим врагом Аронделем.
Ему вечно казалось, что он что-то забыл. Поэтому, едва закончив абзац, он уже недовольно, ворчал, что пропустил важные вещи, буквально истязал себя, пытаясь все припомнить. Именно с тех пор как он начал писать свои мемуары, Фершо так боялся умереть.
Было уже больше трех часов, а он все еще не начинал диктовку. Не мог же он не слышать, что Дик Уэллер вышел к себе во двор, что его служащие лихорадочно загружают грузовичок свежими продуктами — мясом, молоком, сыром, фруктами, овощами и рыбой, предназначенными для корабельной кухни. Обычно «Санта-Клара», прежде чем войти в шлюзы, стояла в порту не более трех часов.
Фершо поступал так нарочно. И внезапно Мишель увидел доказательство этого в его глазах: в какой-то момент, когда старик думал, что за ним не наблюдают, он приподнял веки, и оттуда блеснул холодно-серый взгляд — жесткий и одновременно торжествующий.
Он ликовал! Безобразно-грязный, расцвеченный полосами света, худой и больной, с кучей лекарств рядом с шезлонгом, этот человек, с тех пор как прилег и притворялся спящим, все силы вкладывал в то, чтобы придумать, как бы помешать Мишелю встретиться с другом.
