парировал он чуть дрожащим голосом. — Делов-то! Не забывай, что ты была истощена, а твой мозг был в состоянии асфиксии из-за недостатка кислорода. Вот и причина путаницы. Ты и наплела Бог знает что. Такие случаи известны медицине. И все твои религиозные домыслы не имеют с этим ничего общего.
— Может быть, ты и прав.
Он останавливался, пытаясь понять, уступала ли я или просто хотела сказать: «Говори, говори!» Принц спрыгивал на пол, затем важно усаживался, вкрадчиво поджимая под себя лапы, будто монах, прячущий руки в рукава мантильи. Бернар брал себя в руки и вновь переходил в наступление.
— Знаешь, я все понял. До встречи с Домиником ты не была со мной счастлива. Да-да, я в этом уверен. Я не психиатр, но… Что?
— Ничего. Продолжай.
— Тебя толкнуло на самоубийство отчаяние, согласен, но в основном из-за отвращения ко всему, ко мне, к этой ограниченной жизни. Разве не так?
Он становился ужасно патетичным, путаясь в собственных мелких причинах мелочного человека. Чтобы помочь ему, я согласно кивала головой.
— Когда тебя спасли, на краю небытия…
Тут уж я резко оборвала его:
— Небытия не существует.
— Ладно. Скажу иначе: когда тебя извлекли на поверхность, то к жизни удалось вернуть только твое тело, но никак не разум. Разум остался «самоубитым», зависшим меж двух миров… Почему ты смеешься?
— Просто нахожу тебя забавным, вот и все.
— Из-за тебя я потерял нить рассуждения.
— Я зависла меж двух миров.
— Ах да. Так вот с тех пор ты не можешь этого перенести. Ты вернулась, переполненная злобой и ненавистью, первой жертвой которой пал Стефан. А после него наступит моя очередь и потом наконец-то твоя, поскольку я уверен, что ты хочешь вернуться… туда. И все это ради чего? Ради собственной иллюзии. Видишь ли, что поражает меня больше всего, так это то, что ты никого не любишь. Только себя.
Я закрываюсь. Баррикадируюсь. Кто подсказал ему, что именно здесь меня можно достать? А он уже понял, что удар попал в цель.
— Я, — продолжает он, — любил тебя. Если бы я любил тебя меньше, то не…
Он замолкает. Я тоже храню молчание. Тишина. Затем он встает, пренебрежительно бросает мои записи на стол. Никаких комментариев. Водружает на место телефонную трубку и молча выходит.
Еще один мертвый день. Я выхожу из дому, чтобы купить несколько новых книг. На эту тему их выходит все больше и больше. Проблема жизни после смерти волнует многих людей. Я отправляюсь на квартиру своей матери и запираюсь там. А впрочем, зачем я запираюсь? Мне нечего опасаться Бернара. Я знаю, что пистолет он спрятал. Он сам мне об этом сказал. И все же я остаюсь начеку, потому что он может поддаться приступу бешенства или убедить себя, что мое письмо нотариусу не столь уж серьезная угроза. Теперь я вижу, что мой рассказ может восприниматься двояко. Первое — версия его адвоката. Он убил мою мать в приступе гнева, и, ослепленный ревностью, он убивает и Стефана, думая, что тот мой любовник. Просто и убедительно. И если в итоге он расправляется со мной, то это, может быть, и ужасно, но вполне логично.
Второй вариант (на сей раз виновной выступаю я) — все начинается с моего неудавшегося самоубийства. Я теряю голову и поочередно убиваю сначала мать, потом Стефана, а уж затем Бернара. Такое тоже возможно. Судья сможет выбирать между гневом одного и сумасшествием другого. И так как я еще способна здраво мыслить, то стараюсь уверить себя, что если к моему повествованию отнестись серьезно, то на преступника больше похож Бернар, а если не учитывать мною написанное, то я смахиваю на шлюху. В любом случае меня будут допрашивать, и я постараюсь, чтобы Бернар получил десять лет тюрьмы. Но если бы он рассуждал так же, как и я, то тоже понял бы, что может пристрелить меня без особого риска. А этого я не могу вынести. Он должен заплатить. И единственная возможность восстановить справедливость — это убить его своими собственными руками.
Как только не прокручивала я в голове эту дилемму: я оставляю его в живых, и он продолжает доказывать мне, что я ничего не видела и не слышала. Он торжествует. Или я освобождаюсь от него (быть может, с помощью яда) и отправляю его на Тот Свет, существование которого он отрицает, но который готов раскрыть ему объятия, так как по ту сторону правит только прощение и радость. Никогда, нет уж, никогда я не буду творцом его счастья. Я предпочитаю, чтобы он жил в этом мире, прозябая в собственном неверии. Даже если он задумал убить меня. Даже если ему удастся избежать тюрьмы. Даже если он будет каждый день потирать руки, думая, что победил меня со всеми моими видениями.
Какая же я все-таки дура. Быть или не быть, так ведь? Быть или не быть отмщенной. Я всюду таскаю за собою свою черную меланхолию, уничтожающую меня. Так ведь и он не очень-то умен. А правда заключается в том, что мы просто боимся друг друга, несмотря на все размышления и расчеты. Я действительно легко могу получить прощение, если сдамся и признаю, что ошибалась, что все, что я слышала, было лишь криком моей агонии. Но я нахожусь на той стадии ненависти, когда буквально готова взойти на костер.
Он установил за мной слежку, воспользовавшись услугами детектива, к помощи которого уже однажды прибегал. Может, он думает, что я хочу купить оружие. То-то он удивится, узнав, что я отправилась в Нотр-Дам. Я часто хожу туда. И думаю об этих святых, о тех, которые держат в руках свои сердца и головы. Все они окружены нимбами и ореолами. Все так или иначе прошли через пытки. Я тоже принадлежу к разряду мучеников, отказавшихся нарушить клятву. Именно поэтому мне так хорошо в этом полумраке. Я снова и снова обещаю говорившему тогда со мной существу выдержать все, невзирая ни на что. Что же касается Бернара, то, несмотря на весь его лоск, он больше напоминает распоясавшуюся чернь в ночь погрома. Он не орет «Смерть!», но у него всегда под рукой пистолет.
Проходят дни. Мы как-то уживаемся рядом в этом большом доме. Он еще больше похудел. Я тоже. Он следит за мной, так как мысль о яде пришла и ему тоже. Поскольку он не лишен проницательности, то понял, что если я, к примеру, приму изрядную дозу мышьяка, то письмо, лежащее у нотариуса, непременно обернется против
