честь…»
«Сбрендил, что ли, – бормочу я, – на старости лет!?»
«А теперь за мной, – гнул Ефремов свою линию, – за мной явился!?»
«С дуба рухнул ты, – отвечаю ему, образумить хочу, – маразм ты, я тебя знать не знаю. От тебя суховеем тянет за милю – как от майдановки какой, проветриться иди – а то лиха беда…»
«А я тебя, – отвечает Ефремов, – хорошо знаю, мясничья морда, эсэсовская свинья!»
«Опусти шмайсер свой, фафа, – говорю ему, – и разойдемся по-хорошему. Не то яичница сейчас закрутится нешуточная…»
«Пугать меня вздумал, – отвечает мне заплетающимся языком, – соплежуй! На пузо свое падай, плакат фашистский. И грабли на затылок. Ты мне за сына моего ответишь! Я с тебя три шкуры спущу, быдло нацистское», – и тут я ошибку допустил, я на него попер, думал, с ног свалить, а Ефремов стрелять принялся – бах-бах! – а я ему в ответ, автоматически, значит – шлеп! – и он застыл, а потом два шага назад с протрезвевшим видом и на пятую точку – сядь! – и я гляжу, а у него живот весь в каше свинцовой. Я, в общем, к нему подступился и вижу, что он не жилец – хрипел, задыхался, а глаза мутные сделались, будто в них водки налили как в две рюмки, такие обезвоженные, серые, и сознание покидало каждую пору тела его, светочувствительные клетки сетчатки затухли как свечи на праздничном торте – будто их именинник задул враз! Ну а я от испугу, от злости выругался да убежал оттуда, ружье на ходу пряча в сумку…
Нефтечалов покачал головой.
– Вот такие дела, – сказал он, – следом же… произошло вам известное – переулок, злополучный гвоздь и я поймал такси, к своей соседке, к Новиковой Женечке Мироновне, заглянул по пути, она меня встретила со смесью легкого удивления и благожелательности на лице – по-своему красивая, с милой улыбкой и добродушная! – она сотрудница медперсонала, и я ее нередко прошу за больной матерью присматривать, когда меня нет дома. Я стыжусь, что приврал ей, сказав, что мать поранила руку. И Женечка дала мне антисептическую повязку, пропитанную лекарствами с бактериостатическим действием, и я соприкоснулся с ней холодной рукой – как мне хотелось ощутить тепло, нежность, мягкость женских рук! – пожелал я моей Женечке доброй ночи, а потом вернулся к себе и гвоздь вытащил плоскогубцами. Забинтовал ступню, а к полудню, опрометчиво думая, что не попадусь вам, попытался откатить подальше свою «Волгу», неподалеку от которой меня уже поджидал гражданин Крещеный – и ему за это вот, браво от меня! А разрешите полюбопытствовать – как вы вычислили меня?
– Отчасти, – признался Крещеный, – это счастливый случай, мы и сами толком не понимали, что именно расследуем – это было убийство? А может, нечто иное… мы все ясно понимали, что события в доме на Головольницкой не просто произошли, не просто случились – это не события одного дня, одного часа, одной минуты, это нечто, что должно было тянуться какое-то время – взять хотя бы орудие убийства, ваше ружье. Должно было быть что-то, некая глубоко личная обида, выведшая убийцу из равновесия до такой степени – чтобы он взялся за ружье, не за пистолет, не за нож, а за ружье! Разумеется теперь, Назар, когда вы изложил свою версию событий – я, впрочем, не уверен… полностью ли вы были откровенны со мной и лейтенантом Ламасовым? – но суть не в том. Я стал подозревать вас, как только заглянул в ваши документы, где все было писано черным по белому – то, что вы слесарь, к примеру… и вот я вспомнил, что заметил отсыревший, весь мокрый, гнилой потолок в подъезде и залитую стену дома на Головольницкой, эта картина моментально и ясно, сама собой, без усилий, всплыла у меня в сознании – будто полотно художника, когда я прочел, кем и где вы работаете! Синее облако осознания как Джинн, стоило мне только потереть, сформировалось из волшебной лампы, – Крещеный постучал себя по голове, – вот из этой… но сперва я засомневался – как это вяжется с убийством Ефремова? – вот так я и спросил себя!
– И какой был ответ?
– А я не стану вам лгать, что знал ответ! Уже после вашего ареста – но прежде, чем вы изложили свою версию нам! – я размышлял об этом – и подумал вот о чем! Вероятно, что вы встретились с Акстафоем – а он вас не узнал! И это после стольких-то лет дружбы и товарищества, стольких лет! И вам стало обидно – вы стали планировать, как отомстить ему, и вы сами вернулись и ту надпись оставили… «Акстафой – верни долг, иначе худо сделаем!» Но еще до того, как арестовать вас, я сомневался – хотя и был одновременно с тем уверен! – это должны были быть вы, Назар Захарович. Взять хотя бы показания таксиста, который вас с Головольницкой увез и нам точно указал, что убийцу зовут Николай – и мы с лейтенантом Ламасовым допустили, что имя убийцы должно начинаться с буквы «н». Но это только догадка в нашу копилку. Внимание же мое привлекло то, что в молодости вас, Назар Захарович, поставили на исправительно-трудовые работы за вовлечение несовершеннолетнего в преступную деятельность – и вот, заметив нить и верно зная, что ниточка следует за иголочкой, и я – туда же нырнул! Я позвонил Акстафою, уточнить по именам из списка – и он признался, что вас в списке том быть не могло! Но откуда бы ваше имя взять Глебу – в таком-то случае?!
Крещеный вопросительно глянул на Нефтечалова.
– Теперь же, когда вы изложили события с вашей точки зрения – я скажу, что вы, Назар Захарович, может быть, и сами не изменились с той поры, когда вовлекали малолетних в антиобщественные действия?! Нам с лейтенантом Ламасовым было ясно, что Глеб – это не худой конец! Ведь после вашего ареста мы съездили к нему – и узнали, что ваше имя и вправду отсутствовало в списке. Откуда бы Глебу его взять? Конечно, когда мы звонили ему, он ничего не знал об убийстве Ефремова – потому как прежде того ушел, но, по-видимому, он понял – сложить два плюс два и получить четыре нетрудно! И Глеб сдал вас, он понимал, что рано или поздно, но до вас дойдет очередь – и она дошла, пусть Глеб отрекся от того, что знает вас или кого-то из займодавцев Акстафоя – я понимаю его опасения пойти как соучастника в убийстве, к которому он непричастен. А затем
