— Теперь ни гу-гу, — скомандовал он.
— Угу.
Он открыл дверь и спокойно пошел в магазин, вновь окунувшись в запах кожи и духов. Стараясь пыхтеть потише, мы прогулочным шагом прошли вдоль рядов прилавков и витрин с товарами, сотен браслетов, ожерелий и колец, вышли через изящные входные двери на заполненный пешеходами тротуар. И оказались с другой стороны магазина.
Мы перешли улицу, уворачиваясь от машин, и спокойно прошли метров пятнадцать-двадцать вдоль парка назад, в сторону улицы де Севр, ко входу в метро, который был огорожен бледно-зеленой кованой решеткой, похожей на ту, что мы видели в «Бон Марше». Когда мы начали все так же спокойно спускаться вниз, Ледок обернулся. За нами никто не шел.
Он повернулся ко мне.
— Все получилось, mon ami. — Слова сорвались с его губ вместе с тяжким вздохом. Он улыбался.
— Да, — сказал я. А сам, как и он, все никак не мог перевести дух. — Откуда вы знали про эти лестницы?
— Однажды… — задыхаясь проговорил он, — я близко дружил… с одной женщиной, а ее муж… был в совете директоров.
— И она пользовалась этими лестницами?
— Non. — Ледок вобрал побольше воздуха. — Ими пользовалась любовница… ее мужа. И потом она рассказала об этом его жене.
— Мсье Моррэ, — сказал Ледок, — резко осуждал связь мадемуазель Лавинг с мсье Форсайтом. По его словам, он предупреждал ее о нем каждый божий день.
Жак Моррэ, чье лицо было красным от ярости, сказал что-то по-французски, размахивая руками. В пепельнице у него на столе дымилась сигара, напоминая мне зажженный бикфордов шнур.
Кабинет был такой же маленький, какими обычно бывают кабинеты театральных продюсеров во всем мире, только у него было все французское. На стенах развешаны плакаты, афиши, подписанные фотографии — некоторые из них были так отретушированы, причем неудачно, что изображенные на них люди больше походили на мумии. Наверное, все эти люди когда-то были театральными знаменитостями и Моррэ знал их лично, а может, они просто подписали фотографии или просто позировали фотографу. По видавшему виды деревянному столу разбросаны чеки, извещения, письма и клочки бумаги, казавшиеся посланиями Моррэ к самому себе. Единственное окно выходило на пустую стену соседнего здания за узким серым двориком. Мы находились где-то в шестом округе недалеко от театра «Одеон».
Сам Моррэ был маленьким коренастеньким мужчиной лет сорока, любившим сигары. У него была круглая лысеющая голова, голубые глаза слегка навыкате, глубокие морщины между бровями, и широкий рот с розовыми губами. Все это делало его похожим на задумчивую жабу. Его пиджак висел на низенькой вешалке, стоявшей около двери. Моррэ сел за стол напротив нас. Воротник рубашки он расстегнул, галстук ослабил и сдвинул в сторону; его темные волосы, вернее, то, что от них осталось, были взъерошены, потому что он то и дело запускал в них пальцы, когда расстраивался, а расстраивался он довольно часто.
Ледок сказал:
— Он говорит, что мсье Форсайт был неверным мужем и к тому же извращенцем. По его словам, он уверял мадемуазель Лавинг, что тот всего лишь использует ее.
Моррэ рьяно закивал, повернулся ко мне и сказал на очень скверном английском:
— Он быть свинья.
— Она продолжала с ним встречаться перед его смертью? — спросил я.
— Non, non, non! — сказал Моррэ. Взял сигару, повернулся к Ледоку и протараторил что-то по-французски. Затем сунул сигару в рот, пожевал ее, положил руки плашмя на подлокотники кресла, повернулся в нем и оказался лицом к окну.
— Их отношения, — перевел Ледок, — закончились в начале года. В январе. Слава Богу, сказал он. И еще раз повторил, что считает мсье Форсайта свиньей.
— Как это у них закончилось? — спросил я.
Моррэ все смотрел в окно и не отвечал. Ледок обратился к нему по-французски. Моррэ пожал плечами, затем, не глядя на нас, сказал что-то Ледоку.
Ледок перевел:
— Мсье Форсайт нашел себе новую пассию. Немку. А мадемуазель Лавинг объявил, что больше не желает с ней встречаться. Она была в отчаянии.
— Вы знакомы с этой немкой? — спросил я Моррэ.
— Non, — ответил он.
— А что-нибудь о ней знаете?
Он пожал плечами и что-то сказал, все так же не глядя на нас.
— Только то, что она богатенькая дочь барона, — перевел Ледок.
Моррэ сопроводил слова двумя-тремя крепкими выражениями по-французски.
— А еще — что она белая, — сказал Ледок.
Глядя по-прежнему в окно, Моррэ вынул сигару изо рта и что-то проговорил.
— Он спрашивает, — перевел Ледок, — почему так выходит, что самые беспомощные женщины связываются с самыми бессердечными мужчинами.
— Не знаю, — сказал я. — Бывает, они сами ищут друг друга.
Моррэ взглянул на меня, снова посмотрел в окно и слегка кивнул.
Снова что-то сказал, не глядя на нас, и печально покачал головой.
Ледок перевел:
— Он говорит, что любил ее как дочь.
Моррэ несколько раз моргнул, вздохнул, поднял рулен и быстро потер глаза, как будто они у него устали.
— Господин Моррэ, — сказал я, — понимаю, ваша утрата велика, и извиняюсь, что лезу со своими вопросами в трудное для вас время. Мне очень жаль. Но есть вещи, которые мне необходимо знать.
Моррэ пригладил ладонью те волосы, которые у него еще остались, и развернулся в кресле так, чтобы видеть меня. Он хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Он сунул сигару в рот и схватил аппарат. Держа микрофон в правой руке, левой он поднес наушник к уху.
— Qui, — сказал он. Послушал. — Qui, — повторил он. Затем произнес несколько фраз, сдабривая их неизменным «qui». Опять взъерошил волосы. Достал черную ручку из стоявшей на столе подставки из оникса и записал что-то на клочке бумаги.
Ледок повернулся ко мне.
— Он кого-то благодарит за выраженные соболезнования.
Моррэ сказал еще что-то, потом повесил наушник на место и водрузил аппарат на стол, на прежнее место. Вынул сигару изо рта, взглянул на меня, потом на телефон.
— Он звонить целый день. Разные люди. Богатые, бедные. Знаменитые и не очень. Они все испытывать грусть. Они все любить ее. — Он сжал полные губы. — И я любить ее.
Я кивнул.
— Господин Моррэ, у мисс Лавинг были другие друзья среди мужчин?
— Non. — Он что-то скороговоркой сказал Ледоку.
— После Форсайта никого, — сообщил мне Ледок.
— Она давно употребляла героин? — спросил я.
Моррэ откинулся на спинку кресла.
— Этот чертов героин. Да. Всегда. Она постоянно его употреблять. Научиться этому в Нью-Йорк. — Он начал было что-то говорить, но потом повернулся к Ледоку и перешел на французский.
Ледок перевел:
— Он много раз пытался убедить ее покончить с наркотиками. Но она ведь бедная чернокожая. Когда была моложе, героин помогал ей это забыть.
Моррэ сказал еще что-то, постукивая двумя короткими пальцами правой руки по своей груди.
— Она уже не была бедная, — перевел Ледок, — хотя все равно оставалась черной. И в глубине души все еще жила в нищете. Детские воспоминания никогда не покидают нас. — Ледок слегка улыбнулся мне. — Понимаете, я только перевожу, а не высказываю собственное мнение.
Я кивнул.
— У нее раньше случались передозировки? — спросил я у Моррэ.
Моррэ взглянул на Ледока. Тот перевел. Моррэ посмотрел на меня.
— Qui, — сказал он. — Раза два. Один раз… — Он повернулся к Ледоку, перейдя на французский.
— Однажды, — перевез Ледок, — ему даже пришлось вызвать врача. А в другой раз она сама пришла в себя.
— Газеты писали, — сказал я Моррэ, — что она умерла где-то между восемью и десятью часами вечера. Вы не знаете, как они установили время?
Моррэ повернулся к Ледоку и что-то ответил. Ледок повернулся ко мне.
— Соседи из соседней квартиры услышали, что играет пластинка. Музыка смолкла после восьми часов.
— У нее был патефон с ручным заводом?
Моррэ нахмурился, и Ледок повторил вопрос по-французски.
— Qui, — сказал он.
— Они больше ничего не слышали? Голоса, например? Может, у нее в квартире кто-то был?
— Non, — ответил Моррэ. И, обращаясь к Ледоку, продолжал.
— Он говорит, что квартира была хорошая. Недалеко отсюда, толстые стены. Они никогда не слышали голосов, даже если к мадемуазель Лавинг приходили гости. А музыку они слышали только потому, что иногда она включала ее слишком громко.
Ледок еще о чем-то спросил Моррэ и выслушал ответ.
— Я спросил его про консьержку. В большинстве жилых домов в Париже есть консьержки, они управляют домом и следят за парадной дверью. В основном это женщины. В доме, где жила мадемуазель Лавинг, тоже есть консьержка. Но Моррэ говорит, что она пьянчужка. Ее часто не бывает на месте, она уходит к себе в квартиру, а иногда спит прямо в своей конторке. Кроме того, в этом доме есть черный ход, мадемуазель Лавинг, бывало, им пользовалась.
