— Спасибо, инспектор. Еще один вопрос?
Он слегка поднял брови.
— Да?
— Вы верите, что Ричард Форсайт покончил жизнь самоубийством?
Он снова улыбнулся своей привычно скупой улыбкой.
— Я не знать, как доказать другое.
— Он считает, — сказал Ледок, — что Ричард Форсайт не мог покончить с собой. — В его голосе чувствовалось некоторое удивление.
Мы стояли напротив «Великобритании». Инспектор только что уехал.
— Угу, — согласился я. — Мне нужно вернуться на телеграф.
Ледок нахмурился.
— Pardon?
— Я верю инспектору. Дверь была закрыта на щеколду. Если Ричард Форсайт не покончил с собой, тогда, выходит, убийца, кто бы то ни был, умудрился пройти через запертую дверь. И я хочу знать, как ему это удалось.
— Но как вы узнаете?
— Я знаю того, кто может это объяснить. Гарри Гудини.
Ледок поднял брови.
— Фокусник? Вы его знаете?
— Да. — Я махнул рукой, пытаясь поймать такси. Такси вывернуло из потока машин и остановилось около нас. — Я когда-то с ним работал.
Я открыл дверцу и жестом предложил Ледоку садиться. А сам залез вслед за ним и захлопнул дверцу. Ледок сказал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья.
— И где же вы с ним работали? — спросил он.
— В Англии. Два года назад. — Такси рывком тронулось с места.
— Просто поразительно, mon ami. Разумеется, я читал кое-что из его книг, но лично никогда с ним не встречался. Могу сказать, он величайший фокусник всех времен и народов.
— Да. Он и сам так говорит. — Я повернулся на сиденье, силясь глянуть в заднее стекло. — Не могли бы вы попросить водителя свернуть? Надо проверить, не отрастили ли мы себе хвост.
Он наклонился вперед и сказал что-то водителю, затем снова уселся поудобнее и спросил:
— Как вы думаете, что это за дела — фон Штубен? Те немецкие офицеры. И посол. Что бы все это значило?
— Не знаю, Анри. Но, как сказал инспектор, это интересно.
Такси спокойно свернуло налево.
— У вас довольный вид, — заметил он.
Следовавшая за нами черная машина свернула на ту же улицу.
— Нет, дело не в том, что я доволен, просто мне любопытно. Все оказалось куда сложнее, чем можно было ожидать. Попросите водителя еще раз свернуть.
Ледок сказал что-то водителю, потом повернулся на сиденье и тоже глянул назад.
— Но даже инспектор не смог ничего доказать, — сказал Ледок. — Так что официально смерть Форсайта считается самоубийством.
— Инспектор не смог ничего доказать потому, что кто-то, возможно Лагранд, не хотел, чтобы он это сделал. Я не обязан слушаться Лагранда. Да и уволить меня он не может.
Такси снова повернуло.
— Нет, — согласился Ледок, — но он может вас арестовать. И, понятно, убить.
Я отвернулся от окна и улыбнулся ему.
— Очень надеюсь, до этого дело не дойдет.
Едущая за нами машина тоже повернула, не теряя нас из вида.
— Как вы думаете — полиция? — спросил Ледок.
— Возможно. — Я откинулся на сиденье. — Мы избавимся от них после телеграфа. — Я взглянул на него. — Только больше никаких трюков в духе «Кистоунских полицейских».[55] Попросите его высадить нас где-нибудь, откуда мы могли бы уйти от них пешком. А там найдем другое такси.
— Именно так я и собирался поступить.
— Вы молодец, Анри.
— Merci. Но, если честно, я бы не возражал против еще одной такой гонки по Парижу.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал я.
— Bon. — Он несколько минут молчал. Я смотрел, как мелькает мимо окон Париж. Потом он повернулся ко мне и сказал: — Чего же так испугался посол?
Я посмотрел на него.
— Того, что пугает всех. Команды сверху.
— Но чьей?
— Не знаю, Анри. Но может статься, что мы занимаемся не тем человеком.
— В смысле — Ричардом Форсайтом? Вместо Сабины фон Штубен?
— Да.
Анри остался ждать в такси у телеграфа. Я забежал внутрь, послал телеграмму Гудини в Нью-Йорк, выбежал на улицу и сел обратно в машину. Водитель тронулся с места.
Мы снова переехали через реку по Новому мосту и двинулись на юг по улице Дофин, откуда свернули на бульвар Сен-Жермен. Проехав два квартала, повернули на улицу дю Фур, маленькую улочку, которая в конце неожиданно расширялась, переходя в улицу де Севр. Пересекли бульвар Распай и сбавили скорость, проезжая мимо зеленого ухоженного парка, где женщины катали коляски с детьми, а старики сидели на деревянных скамейках, бросая хлебные крошки голубям. Мы остановились у здания на следующем углу напротив парка. Черная машина замерла метрах в пятнадцати от нас, у парка.
Я заплатил водителю шесть франков, и Ледок получил от него квитанцию.
Мы выбрались из машины, и я принялся рассматривать здание. Серое, как и все здания в Париже. Это был четырехэтажный универмаг, больше, чем лондонский «Харродз», и почти такой же, как нью-йоркский «Мейснз». Витрины, забитые всевозможными товарами и разряженными манекенами, располагались по бокам от входа с колоннами высотой не меньше двенадцати-пятнадцати метров, увенчанного аркой с двумя сидячими статуями, которые лениво наблюдали за проезжающими машинами.
— Это «Бон Марше», — сказал Ледок. — Пошли пройдемся.
Мы прошлись по тротуару улицы де Севр и свернули направо, на улицу дю Бак. Мимо проезжали машины, но той, черной, что нас преследовала, среди них не было.
— «Бон Марше», — беспечно сказал Ледок, — был первым универмагом в мире. И все еще один из самых крупных.
Казалось, он никуда не торопится. Ледок разглядывал витрины магазина, мимо которых мы проходили не спеша, любуясь прекрасными чемоданами, ювелирными украшениями, мебелью, постельными принадлежностями и разной утварью. Внутри стояли многочисленные манекены, как мужские, так и женские, — они все как один застыли в позах, которые далеко не всякий живой человек изловчится принять.
— Построили его в 1869 году, — продолжал Ледок. — Здесь Золя собирал материал для своего «Дамского счастья». Кстати, довольно посредственный роман, как и большинство его oeuvres,[56] но там есть некоторые занятные наблюдения. Универмаги он сравнивает со средневековыми соборами. Так что, утверждает Золя, они вбирают в себя все человеческие беды, обещая блаженство после смерти.
— Надо же, — отозвался я.
Ледок повернулся ко мне и улыбнулся.
— Мы войдем в следующий вход. Не спешите, пока я вам не скажу.
— Слушаюсь.
Мы неспешно вошли в следующий вход и тут же погрузились в аромат всех универмагов в мире — смесь запаха кожи, духов и денег, — потом повернули направо и прошли вдоль прилавков, заваленных товарами. Сквозь огромные матовые стекла на высоте трех этажей просачивался мягкий солнечный свет, а справа и слева горели электрические светильники, и все вместе это придавало товарам куда более впечатляющий вид, чем было на самом деле. Наверное, покупатели были в основном французами, хотя они мало чем отличались от покупателей в «Мейснз». Люди бродили среди всей этой роскоши, глядя на нее во все глаза. Двигались они механически, и только глаза у них горели ярким блеском и шныряли по сторонам, останавливаясь то на одной блестящей штучке, то на другой.
Мы с Ледоком ни разу не обернулись назад. Мы подошли к широкой изящной лестнице с литыми перилами из кованого железа, выкрашенными в бледно-зеленый цвет. И медленно, спокойно, без всякой спешки начали подниматься по ней, оставив прилавки и покупателей внизу.
Метра за три до верхней площадки лестницы Ледок сказал:
— Когда дойдем до конца, пройдем несколько шагов медленно, а потом припустим во весь дух.
— Понял, — сказал я.
Мы, не торопясь, поднялись до самого верха и прошли метра два по паркетной площадке. Затем Ледок припустил так, что я вспомнил Чарли Чаплина, мчащегося вдогонку за поездом. Я рванул вслед за ним. Мы пронеслись мимо изумленных покупателей через маленькую служебную дверь, потом — вниз по узкому коридору, еще через одну дверь и снова вниз по узкой слабо освещенной деревянной лестнице. Наши шаги гулко отдавались в тесном пространстве. Голова Ледока маячила прямо передо мной, когда мы спускались вниз, оставляя позади один пролет за другим.
Наконец мы добрались до последней площадки и оказались перед дверью. Ледок распахнул ее, и мы вскочили еще в один служебный коридор. Ледок свернул направо, я последовал за ним. Мы промчались мимо нескольких дверей, пока не оказались у последней, в конце коридора. Ледок рванул ее, и мы покатились еще по одной узкой лестнице.
Здесь было всего два пролета до очередной служебной двери. Ледок схватился за ручку и повернулся ко мне. Он совсем запыхался. Я тоже.
— Теперь ни гу-гу, — скомандовал он.
— Угу.
