Реннел обратил внимание на то, что Освальд, наливая себе виски, не снял перчаток.
– Как вы знаете, самоубийства я не совершал, – отозвался Освальд. – Немного поболтался по миру, сменил имя, работал в Малайе, когда туда пришли япошки. Три года лагеря для военнопленных. Теперь, Торренс, меня тюрьмой не испугать. Предлагаю вам все забыть – что было, то было. Вы увидите, что я не менее щедр, чем мой братец. Я целиком и полностью полагаюсь на вас; надеюсь, ваша – как ее там – Мара не начнет болтать?
Найджел заметил, что по какому-то зловещему совпадению в этот самый момент наверху замер шум пылесоса. Сквозь французское окно было видно, что дождь расходится всерьез. Джанет Ситон в длинном темно-синем макинтоше шла от дома по подъездной аллее. Найджел снова повернулся к Реннелу Торренсу.
– Я понял, – говорил тот, – Освальд считает, я с самого начала знал, что его самоубийство было инсценировано, и с тех пор шантажировал Роберта.
– А это правда? – осведомился Блаунт.
– Боже мой, конечно, нет. Спросите Роберта, если мне не верите. Мара рассказала мне вчера, что говорила об Освальде со Стрейнджуэйзом. Так что вам известно, почему он уехал из страны.
– Что же было дальше?
– Я удивился, как только ему хватило наглости сюда явиться, и сказал, что лучше ему поскорее убраться подобру-поздорову, пока я не вздул его так, как его в жизни еще не били. Потом я сказал, что он погубил жизнь моей дочери и что я его немедленно сдам полиции.
– Почему же вы этого не сделали?
– Знаете, мне не понравилось, как он сунул правую руку в карман, когда я это сказал. Я боялся, что у него там пистолет. – Реннел зябко повел плечами.
– Он что, действительно стал вам угрожать?
– Нет. Не то чтобы прямо. Но…
– Но вероятно, он заявил, – вставил Найджел, – что, выдав его полиции, вы своими руками убьете курочку, которая несла вам золотые яички? Ведь Роберт так или иначе потерял бы все состояние.
– Ну в общем, он намекал на что-то в этом роде, – неохотно пробормотал наконец Реннел.
Тут Найджела вдруг осенило, что Освальд специально приходил в старый амбар, чтобы обзавестись свидетелем своего существования на земле. Может быть, он надеялся договориться с Реннелом Торренсом, но главное, конечно, что если бы в Плаш-Мидоу ему стала угрожать серьезная опасность, теперь он мог бы сказать: «Уберите руки! Вы считаете, что перед вами идеальная жертва? Так вот есть человек, который знает, что я был здесь, живой и здоровый, сегодня в четверть первого ночи». Он предпочел рискнуть, что художник его разоблачит – Реннела он, по всей видимости, глубоко презирал, – чтобы избежать гораздо большей опасности, которая была связана – с кем? Кто же этот таинственный Икс, которого так боялся этот жестокий, находящийся в отчаянном положении человек?
– Он объяснил вам, зачем он вообще вернулся в Англию? – продолжал задавать вопросы Блаунт. – Сказал, кто его пригласил?
– Нет, но вид у него был самонадеянный. Я ничего не мог понять, но, по-моему, он был очень уверен в себе.
– Почему вы так считаете?
– Видите ли, когда я велел ему убираться, он сказал: «О’кей. Но теперь мы будем часто встречаться, если все пойдет хорошо. – Потом помолчал и добавил: – Роберт всегда был слюнтяем. Он в отличие от вас мне обрадуется. Кровь-то не водица».
Суперинтендант заставил Реннела еще раз повторить рассказ, пытаясь найти какие-нибудь крупицы информации, которые тот в первый раз мог пропустить или забыть. Но это ничего не дало. Освальд ни слова не сказал Торренсу относительно того, откуда он приехал и почему решил вернуться в Англию. По-видимому, художник вообще тогда мало что соображал, потому что был слишком пьян и напуган; и Освальд, по его словам, оставался в студии всего семь – десять минут, не больше.
Пока Блаунт тщетно выискивал в рассказе Торренса что-нибудь полезное, Найджел опять позволил себе отвлечься и пофантазировать.
Обрамленный французским окном, западный угол Плаш-Мидоу выглядел… Найджелу ничего не приходило на ум, кроме французского слова «тогпе»[3]. Косой секущий дождь, тянущиеся по небу рваные облака, облетающие под порывами ветра листья и лепестки роз – лето уходит, и сад безутешно горюет о нем. Сказочный дом, казавшийся таким ненастоящим, когда он впервые увидел его, сегодня выглядел еще менее реальным; тогда, в июне, его окружало ошеломляющее буйство роз, жаркий экстаз разгара лета, теперь же казалось, что Плаш-Мидоу, испив чашу страданий и ужаса, переживает мучительное похмелье.
Найджел резко одернул себя. Это же смешно. Можно подумать, этот проклятый дом может навязывать человеку свое собственное настроение. Но, честно говоря, он, этот дом, как и поэт, с упоением работавший под его крышей, умел отразить и усилить любое твое настроение, приспособиться к каждому человеку. Этот дом многолик – какую же из своих переменчивых личин он показал Освальду в ту грозовую ночь? Так думал Найджел, и одновременно у него все усиливалось впечатление, что сам Освальд Ситон – безнадежно эфемерная фигура и от рассказа Реннела Торренса материальности ему не прибавилось. Были все основания считать, что на этот раз Реннел не врал; но ведь одной только правды недостаточно – по крайней мере его, Реннела, правды. Размышляя таким образом, Найджел разглядывал обрюзгшее лицо, мешком расплывшееся в кресле тело, и ему казалось, что из этого мешка давным-давно высыпалось все его содержимое.
Какая-то мысль, словно ветерок, игравший увядающими в саду розами, не давала ему покоя. За бесконечной паутиной вопросов и ответов, которую все плели и плели Блаунт и Торренс, нависла некая странная тишина. Она была где-то совсем рядом, как человек, который, затаив дыхание, подслушивает под дверью. Ну конечно, уже некоторое время пылесос молчит. Значит, Мара закончила с уборкой? Иначе наверняка было бы слышно, как она двигается по комнатам наверху. А если она закончила, почему не спускается вниз? Тут всего-то один лестничный пролет. Очевидно, подумал Найджел, она притаилась наверху и слушает, о чем мы здесь беседуем; что ж, большой беды в этом нет.
– Итак, поговорив с вами, он вышел на улицу, – подсказал Торренсу Блаунт. – Вы его провожали?
– Да как вам сказать… Мне не хотелось подходить к нему слишком близко, но когда он вышел, я подошел к окну, закрыл его и стоял еще несколько минут, глядя на улицу.
– Вы видели, куда он двинулся?
– Наверное, пошел к дому. Во всяком случае, я видел его еще раз. Ударила молния, стало очень светло, и я заметил, что он стоит у двери дома, выходящей во двор.
– Вы не видели, кто его впустил?
– Нет. Но я тогда подумал, что он наверняка попал в дом, потому что при следующем ударе молнии я его уже не увидел.
– «Уже не увидел», – чуть слышно повторил констебль, который вел запись допроса.
– Очень хорошо. И что вы сделали потом? – спросил Блаунт; как хороший спортсмен, он старался не потерять темп.
Торренс вытер лоб, устало уронил голову и тут же резко поднял ее, как бывает, когда человека одолевает сон.
– Я запер окна, снова сел в кресло, еще немного выпил. Я чувствовал, что не засну, если лягу сейчас спать. Мне было как-то не по себе, хотелось разобраться в случившемся. По правде говоря, – добавил он как во сне, – через некоторое время я уже начал думать, не привиделось ли мне все это. Я просто не мог привыкнуть к мысли, что Освальд жив.
– А потом?
– Ну, через некоторое время я лег спать, – запинаясь ответил Торренс.
– Как вы в таком случае объясните показания Финни Блэка, что он видел вас возле дома, у французского окна, в… – Блаунт нарочито медленным движением провел пальцем по лежавшей перед ним пачке бумаг, – примерно в два часа?
По-видимому, Торренс очень сильно устал, и у него даже не хватило сил для вспышки праведного гнева, на которые он был таким мастером. Он устало проговорил:
– Я действительно лег спать. Просто перед сном мне захотелось вдохнуть свежего воздуха. Вот и все.
– Вы не погуляли немного?
– Нет, я только несколько минут постоял у окна. Я уже все это вам говорил.
– Что верно, то верно. Но когда мы в прошлый раз с вами беседовали, вы не рассказали мне о визите Освальда Ситона. – В голосе Блаунта прозвучала металлическая нотка. – Вы больше ничего… э… не вспомнили с того времени? Что-нибудь, что вы забыли сказать мне тогда?
– Нет.
Здесь у Найджела в первый раз закралось сомнение, что Реннел что-то скрывает. Слишком уж быстро он сказал это «нет», – кажется, даже с вызовом. Та же самая мысль, должно быть, пришла в голову и Блаунту; он одарил Реннела долгим неподвижным взглядом, а потом надолго замолчал, и его молчание буквально звенело недоверием. Пока Блаунт ждал, когда его маневр подействует на Торренса, Найджел откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.
В поле его зрения попадал и балкончик. Вдруг Найджел понял, что темный металлический предмет между двумя колоннами в уголке балкона – не что иное, как дуло револьвера. Тем временем Реннел Торренс неуверенно запротестовал:
