— Да, гашиш непредсказуем, — утвердительно кивнул доктор Сайленс. — Мы, врачи, считаем его бесполезным.
— К двум часам ночи я проголодался, измучился и решил прекратить эксперимент. Ждать было больше нечего. Я выпил немного молока, поднялся к себе и лег в постель. Сразу уснул и проспал, должно быть, около часа, но внезапно проснулся от сильного шума в ушах. Это были раскаты моего смеха. Меня прямо-таки трясло и раздирало от хохота. Впав поначалу в оторопь, я было подумал, что смеялся во сне, но потом вспомнил про наркотик и обрадовался. Наконец-то он подействовал! Я, наверное, просто ошибся, неправильно отсчитав время. Так что все разъяснилось. Вот только я никак не мог избавиться от неприятного ощущения, будто проснулся не сам, а по чьей-то воле. Осознав это, я расстроился, но продолжал громко смеяться.
— Кто же мог вас разбудить? — спросил доктор, внимательно слушавший Пендера. Тот лишь растерянно улыбнулся и откинул со лба прядь волос. — Поделитесь вашими впечатлениями, даже домыслами и фантазиями. Иногда они бывают важнее фактов.
— Меня не покидало смутное ощущение, будто этот человек как-то связан с моим забытым сном. Невидимый, он проник в меня, когда я спал. Понимаете, во сне я вошел в контакт с кем-то необычайно сильным и умным. Меня не оставляет уверенность, что это была женщина…
— Добрая женщина? — осторожно осведомился Джон Сайленс.
Пендер вздохнул, изжелта-бледное лицо побагровело от обуревавших писателя противоречивых чувств. Казалось, вопрос доктора застал его врасплох. Однако он тут же собрался с духом, покачал головой, и в его глазах вновь мелькнул страх.
— Злая, — коротко бросил он. — В этом нет никаких сомнений. Злая и порочная до мозга костей. Она, несомненно, умна, но у нее извращенный, коварный и очень жестокий ум.
Писатель смутился и с подозрением взглянул на собеседника.
— Не бойтесь, — подбодрил его доктор. — Я вовсе не собираюсь над вами смеяться и не считаю сумасшедшим. Скажу больше, меня чрезвычайно заинтересовала ваша история, и вы, сами не сознавая этого, дали мне ключ к разгадке. Видите ли, я успел немало узнать о психических отклонениях…
— Меня сотрясал неудержимый хохот, — продолжал успокоившийся рассказчик, — но я по-прежнему не понимал, над чем смеюсь. Потом с трудом поднялся и отправился за спичками. Я боялся, что слуги проснулись от громоподобных раскатов моего смеха, но, когда зажег лампу, обнаружил, что в комнате никого нет, а дверь заперта. Я наспех оделся и стал спускаться, стараясь сдержать новый приступ смеха. По пути я фиксировал каждое свое движение и даже закрыл рот платком, чтобы неистовствовавший во мне смех ненароком не прорвался наружу и не разнесся по всему дому.
— И вы ощущали присутствие этой… этой…
— Она все время была со мной, нависала, словно черная туча, — пробормотал Пендер. — Правда, на мгновение мне почудилось, будто я освободился, но, возможно, смех заглушил все остальные мои эмоции.
— Долго ли вы спускались?
— Я как раз собирался об этом сказать. Понимаю, вам известны мои «симптомы». Так вот, я, конечно, думал, что не справлюсь с проклятой лестницей — переход с одной ступеньки на другую занимал минут пять, не меньше, а на преодоление коридора, могу поклясться, у меня ушло не менее получаса. Время не летело, а ползло. Я догадался посмотреть на часы и убедился, что проделал путь, как обычно, за несколько секунд. Однако все равно заторопился и попробовал прибавить шаг. Увы, безрезультатно. Восприятие осталось прежним, и я решил, что осилю дорогу вниз по Патни-Хилл лишь за неделю.
— Иногда совсем незначительная доза гашиша кардинально меняет ощущение времени и пространства.
— Когда я наконец вошел в кабинет и зажег газовую лампу, то невольно остолбенел — давно знакомые предметы вдруг предстали в ином свете. Меня как будто окатили ледяной водой и… и…
— Да, и что же? — спросил доктор — подавшись вперед, он не спускал глаз с взволнованного рассказчика.
— Продолжая содрогаться в конвульсиях гомерического хохота, я внезапно почувствовал, что меня охватывает ужас, — признался Пендер, понизив свой и без того негромкий голос при воспоминании о пережитом.
Нахмурив лоб, он немного помолчал; затравленный взгляд писателя, казалось, вобрал в себя всю душевную боль, однако на его губах блуждала легкая усмешка — тень давно отзвучавшего смеха. Парадоксальное сочетание страха и этой призрачной улыбки само по себе убеждало в правдивости странной истории, а судорожные жесты лишь усиливали болезненное впечатление.
— Так вы говорите, ужас? — повторил доктор.
— Да, настоящий ужас, и хотя потусторонняя креатура, разбудившая меня, по всей видимости, исчезла, я никак не мог прийти в себя и без сил опустился на стул. Потом запер дверь и постарался прогнать наваждение. Но от наркотика мои движения так замедлились, что я дотащился до двери минут за пять и еще пять возвращался назад. Смех клокотал в глубинах моего существа — дикий, душераздирающий… Я дрожал как осиновый лист, а щекочущий холодок страха только провоцировал мой смех, заставляя меня корчиться от истерического хохота, и, должен вам сказать, доктор Сайленс, в этой гремучей смеси ужаса и веселья было что-то зловещее, поистине инфернальное… Вскоре все предметы в комнате, обернувшись какой-то новой, нелепой стороной, принялись меня смешить, и я захохотал пуще прежнего. Книжный шкаф казался неуклюжим, несуразным увальнем, кресло — настоящим клоуном, часы на каминной полке — потешно тикающей игрушкой. А эти разбросанные по столу бумаги и подставка для чернильницы — да от одного только их вида можно было живот надорвать! Задыхаясь от смеха, я раскачивался из стороны в сторону. Слезы градом катились у меня по щекам. А эта табуретка, какая дурацкая табуретка!
Феликс Пендер откинулся в кресле, улыбнулся и вытянул руки.
Доктор Сайленс посмотрел на него и тоже усмехнулся:
— Продолжайте, пожалуйста. Я вас понимаю, мне тоже доводилось хохотать после дозы гашиша.
Писатель вздохнул, сосредоточился, но, когда заговорил вновь, его лицо мгновенно помрачнело.
— Итак, мой беспричинный смех был неразрывно связан со столь же беспричинным страхом. Но если природа моего смеха не вызывала никаких сомнений — смеялся я, очевидно, под воздействием наркотика, — то, сколько я ни ломал себе голову, пытаясь уяснить источник этого невесть откуда взявшегося ужаса, все было напрасно: он прятался под шутовским колпаком, таился в тени неудержимого смеха, а временами словно пронизывал его. Я стал площадкой для борьбы двух противоположных чувств, сошедшихся в схватке не на жизнь, а на смерть. Постепенно у меня создалось впечатление, что страх поселился в моей душе по воле разбудившей меня потусторонней креатуры. Эта женщина излучала какую-то противоестественную злобу, чуждую моей натуре, по крайней мере всему светлому и доброму в ней. Я стоял и, обливаясь холодным потом, смеялся над убранством комнаты, а страх все глубже вгрызался в мое сердце. И эта жуткая женщина… Она внушала мне… внушала…
— Что же она вам внушала?
— Она внушала мне мысли, — пояснил Пендер, нервно оглядев комнату, — направляла их ход, меняя прежнее русло и прокладывая свое, собственное. Как это, должно быть, безумно звучит! Но я знаю твердо — так оно и было, поверьте мне. Я не могу сказать иначе. Более того, хотя наваждение откровенно пугало меня, тем не менее мастерские проделки злобного призрака невольно восхищали и заставляли хохотать без умолку. В сравнении с ним мы, люди, выглядели столь жалкими и неуклюжими, что я невольно подумал о нашем невежестве, о примитивных, убогих методах обучения, о том, что мы не умеем воздействовать на других, и так далее. Когда же я осознал, что стал объектом дьявольского внушения, то вновь зашелся от громкого смеха. Однако теперь он стал каким-то глухим и угрюмым, и я ощутил, как в глубине души прорастают корни трагического начала, — подобно ненасытным змеям, они всасывали живительную влагу моего существа, норовя иссушить источник, питавший мое комическое начало. Повторяю, доктор, я был на грани нервного срыва.
Джон Сайленс придвинулся к своему собеседнику, который говорил все тише и тише, и, склонив голову, старался не пропустить ни слова из его сумбурного рассказа.
— И вы все это время никого не видели?
— Нет, глазами не видел. Это не было зрительной галлюцинацией. Но в моем сознании возникла отчетливая картина, и я мог во всех деталях описать эту женщину — смуглую, крепко сбитую, белозубую, с крупными, почти мужскими чертами лица. Ее левый глаз был прищурен. О, такое лицо нельзя забыть!
— Вы могли бы его снова узнать?
Пендер криво усмехнулся.
— Если бы вычеркнуть его из памяти, — прошептал он, — но об этом мне остается только мечтать.
