Марко оставил письмо, в котором просил Вульфа следить за тем, чтобы ресторан не утратил своей громкой славы и доброго имени. И Вульф исправно раз или два в неделю, а то и чаще, совершал внезапные набеги на ресторан и учинял строгие проверки. И все это без единой жалобы или ворчания.
Лишь однажды Вульф разворчался – когда Феликс, метрдотель, попросил его выступить с речью на пикнике, устраиваемом по случаю Дня независимости для профсоюза работников американских ресторанов.
Вульф не просто разворчался, но отказал наотрез. Однако Феликс стоял на своем и продолжал донимать его, пока мой босс не капитулировал.
Это случилось, когда в один прекрасный день Феликс пришел в нашу контору с солидным подкреплением в лице Поля Раго, шеф-повара, отвечавшего за соусы и подливки в отеле «Черчилль»; Джеймса Корби, президента профсоюза; X. Л. Гриффина, импортера вин и деликатесов, который не только снабжал «Рустерман», но и подбрасывал всякие лакомства к столу нашего чревоугодника, а также Филипа Холта, профсоюзного директора-распорядителя.
Все они также намеревались принять участие в пикнике и в один голос уверяли Вульфа, что без человека, благодаря которому «Рустерман» и после смерти Марко Вукчича оставался лучшим рестораном в Нью-Йорке, праздник будет не праздник.
Поскольку тщеславия Вульфа хватит на трех павлинов и еще потому, что он любил Марко как никого другого в жизни, мой босс уступил.
Был и еще один побудительный мотив: Филип Холт согласился раз и навсегда оставить в покое Фрица Бреннера, нашего шеф-повара и мажордома. Вот уже три года Фриц время от времени захаживал на кухню «Рустермана», делясь с тамошними поварами кое-какими кулинарными секретами. Холт в открытую обхаживал его, суля золотые горы, если Фриц согласится вступить в профсоюз. Можете представить, как это нравилось Вульфу.
Поскольку всеми делами босса заправляю я, хоть Вульф и претендует на роль мозгового центра, именно на мою долю, насколько вы понимаете, выпало решить, как именно доставить его Четвертого июля к месту проведения пикника, в Калпс-Медоус, на Лонг-Айленде.
В конце июня нам позвонил Джеймс Корби и передал трубку своей дочери Флоре. Она сказала, что ей будет очень трудно объяснить мне, как проехать в Калпс-Медоус. Я ответил, что для Лонг-Айленда это обычная история. И Флора предложила заехать за нами и самой отвезти нас.
Голос ее мне понравился сразу, но в прозорливости мне не откажешь. Я тут же смекнул, что выпало редкое счастье продемонстрировать своему работодателю редкостную водительскую сноровку и умение вести автомобиль одной рукой.
Поэтому я поблагодарил Флору за предложение и сказал, что повезу Вульфа сам в его машине, но буду очень признателен, если Флора согласится поехать с нами и указывать дорогу.
Вот как это случилось и вот почему, когда мы наконец въехали в ворота Калпс-Медоус, прокатив до этого миль тридцать по извилистым парковым магистралям Лонг-Айленда, с их крутыми поворотами и бесчисленными перекрестками, губы Вульфа оказались сжаты в настолько узкую полоску, что их почти не было видно. Заговорил он за всю дорогу лишь однажды, когда, в очередной раз блеснув молодецкой удалью, я особенно лихо обогнал какого-то тихохода, тащившегося с черепашьей скоростью миль семьдесят в час.
– Арчи, – укоризненно произнес Вульф, – ведь я просил тебя.
– Да, сэр, – жизнерадостно откликнулся я, не отрывая взгляда от дороги. – Дело в том, что, держа руку в таком положении, я уступаю душевному порыву. Вы же сами знаете, как я нервничаю, когда борюсь со своими душевными порывами, а нервничать мне нельзя – вы не любите, когда я нервничаю во время езды.
Покосившись в зеркальце, я увидел, что Вульф стиснул зубы еще сильнее. Так он и сидел, не раскрывая рта, всю дорогу.
Миновав ворота, я петлял по Калпс-Медоус, следуя указаниям Флоры, но за руль держался уже обеими руками. Поспели мы вовремя: до открытия митинга, начинавшегося в три, оставалась еще четверть часа.
Флора уверяла, что для нашей машины выделено место позади палатки. И, продравшись через ряды стреноженных автомобилей, я убедился, что она права. Когда наш седан остановился, его радиатор отделяли от тента почти два ярда совершенно свободного пространства.
Девушка выпрыгнула из машины и открыла заднюю дверцу со своей стороны. Я проделал то же самое, распахнув противоположную дверцу. Вульф посмотрел на Флору, затем перевел взгляд на меня. Не хотел он, ох как не хотел делать одолжение женщине, даже столь молодой и хорошенькой, но я должен был получить по заслугам за вождение одной рукой.
Вульф отвел от меня глаза и, кряхтя и похрюкивая, начал извлекать свою одну седьмую тонны из автомобиля. Со стороны Флоры.
Палатка, установленная на деревянной платформе высотой фута в три, по размерам не уступала кабинету Вульфа. Народу в нее набилось столько, что шагу ступить негде.
Я протиснулся через толпу и остановился у самого входа, чтобы дышать свежим воздухом. А погодка выдалась загляденье: яркое солнышко, легкий бриз с Атлантики. Лучшего и не пожелать на Четвертое июля.
Деревянный настил продолжался от палатки наружу и был весь заставлен стульями. О состоянии луговой травы сказать вам ничего не могу, потому что, куда ни кинь взгляд, весь луг за настилом был запружен несметными толпами ресторанных работников и их знакомых. Добрая пара тысяч их сплошной массой сгрудилась перед платформой, предвкушая речи, а остальные заполнили всю лужайку до видневшихся в отдалении деревьев и построек.
Сзади послышался голос Флоры:
– Они уже входят. Так что, если вам приглянулся какой-нибудь стул, хватайте. Любой, кроме шести в первом ряду, – они предназначены для выступающих.
Разумеется, я пустился уверять ее, что мне приглянулся только один стул – тот, что примыкает к ее стулу, – но в эту минуту из палатки повалила толпа.
Я решил предупредить Вульфа, что предназначавшийся для него стул способен уместить в лучшем случае половину, зато любую, его необъятного седалища, и, дождавшись, пока исход из палатки завершится, просочился в нее.
В дальнем углу перед походной кроватью, на которой лежал какой-то мужчина, стояли пятеро. А слева от меня Ниро Вульф склонился над столом, на котором стояла металлическая коробка с откинутой крышкой, и разглядывал ее содержимое.
Я шагнул в его сторону, заглянул в коробку и увидел набор из восьми ножей с резными рукоятками и лезвиями различной длины, от шести до двенадцати дюймов. Сталь не блестела, но выглядели ножи остро заточенными, угрожающе узкими от длительного употребления. Я спросил Вульфа, кому он собрался перерезать глотку.
– Это «дюбуа», – пояснил Вульф. – Настоящие «дюбуа» старинной работы. Лучшие из лучших. Собственность мистера Корби. Он принес их для участия в разделочном конкурсе, в котором, как и следовало ожидать, победил. Я бы с радостью позаимствовал их. – Он повернулся. – Почему они не оставят беднягу в покое?
Я тоже обернулся и разглядел в щель между столпившимися вокруг кровати, что лежит на ней не кто иной, как Филип Холт, директор-распорядитель.
– А что с ним стряслось? – поинтересовался я.
– Съел что-то не то. Подозревают устрицы. Врач дал ему какое-то желудочное средство. Что за люди – человек животом мается, а они…
– Пойду разгоню их, – вызвался я.
Подойдя поближе, я услышал голос Джеймса Корби:
– Не нравится мне цвет его лица. Я бы все-таки, несмотря на заверения врача, отправил его в больницу.
Пухленький и лысоватый коротышка Корби больше походил на посетителя ресторана, нежели на ресторанного работника. Возможно, именно поэтому он и занимал пост президента профсоюза.
– Согласен, – произнес Дик Веттер.
Я впервые увидел его живьем, хотя часто – куда чаще, чем хотелось бы, – лицезрел по телевизору. Впрочем, случись Дику Веттеру узнать, что, узрев его на экране, я тут же переключаюсь на другой канал, он не стал бы рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом.
Двадцать миллионов американцев (в основном женского пола) свято верили, что он лучший ведущий во всей Вселенной. По меньшей мере, самый молодой и смазливый.
Флора Корби предупредила меня, что Веттер будет присутствовать на пикнике, и объяснила причину. Оказывается, папаша телезвезды вот уже без малого тридцать лет убирал грязные тарелки в одном из бродвейских ресторанчиков и наотрез отказывался менять работу.
А вот Поль Раго с Корби не согласился.
– Очень будет жалко, – сказал он. (Вместо «жалко» у него получилось «валко».)
Рослый, широкоплечий, с черной, чуть тронутой сединой шевелюрой и смоляными тараканьими усами, он скорее походил на посла одной из стран, расположенных южнее мексиканской границы, чем на короля подливок и приправ.
– Филип – главное лицо в профсоюзе после президента, и ему следовало бы сказать хоть пару слов. Может, отлежится, пока выступят остальные.
