— Увянут они, как же, если я не буду им ревновать! — буркнул Хемингуэй.
— «И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ощупью ходит впотьмах»[80].
— Да замолчите вы! — рявкнул сержант, раздраженный тем, что Гласс попал в точку.
— Я исполнен гнева Господня! — объявил констебль, сверкнув глазами. — И устал его сдерживать.
— Дружище, что-то я пока не заметил у вас особого стремления сдержать гнев. Читайте свои проповеди кому-нибудь другому. Еще немного общения с вами, и я стану атеистом.
— Я не уйду. Я внемлю гласу души своей. «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их — путь к смерти»[81].
Хемингуэй перевернул страницу.
— Не можете мириться с грехом — не годитесь для службы в полиции. Если хотите остаться в кабинете, сделайте милость, присядьте, нечего меня разглядывать!
Гласс уселся, но так и буравил сержанта взглядом.
— Что сказал Невилл Флетчер? — осведомился он.
— Он нес примерно ту же околесицу, что и вы.
— Невилл Флетчер не убийца.
— Ну, если он не убийца, пусть докажет, посмотрим, что получится, — отозвался сержант. — В шляпе или нет, вечер, когда убили Карпентера, Невилл провел в Лондоне, а из всей компании он единственный, кто имел мотив и возможность убить Эрнеста. Согласен, молодой Флетчер на убийцу не тянет, однако он чертовски умен и, вполне вероятно, морочит нам голову. Насчет Карпентера не знаю, но чем больше думаю об уликах, тем сильнее убеждаюсь: именно Невилл проломил своему дяде голову.
— Тем не менее его не арестовали.
— Чувствую, арестуют, как только суперинтендант хорошенько все осмыслит.
— Судя по его деяниям, суперинтендант — человек справедливый. Где он?
— Не знаю. Наверное, скоро будет здесь.
— Довольно преследовать невиновных! Душа моя в смятении, но написано — да, огненными буквами! — «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека»[82].
— Хорошо сказано, — согласился Хемингуэй. — Что же до преследования невиновных…
— «…оставьте неразумие, и живите, и ходите путем разума!»[83] — перебил его Гласс и мрачно улыбнулся. — «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!»[84]. «Готовы для кощунствующих суды, и побои на тело глупых»[85].
— Отлично! — воскликнул уязвленный Хемингуэй. — Раз вы такой умник, может, знаете, кто настоящий убийца?
В глазах констебля вспыхнул странный огонек.
— Да, я один знаю, кто убийца!
Хемингуэй растерянно захлопал глазами. Ни он, ни констебль не заметили, как отворилась дверь. Негромкий голос Ханнасайда напугал обоих.
— Нет, Гласс, не один, — проговорил суперинтендант.
Хемингуэй, потрясенно взиравший на Гласса, тотчас посмотрел на дверь и встал.
— В чем дело, шеф? — спросил он.
Гласс мрачно взглянул на Ханнасайда:
— Так вам известна правда? Коли так, я доволен, ибо душе моей опостылела жизнь моя. Я подобен Иову: летят прочь дни мои и добра не видят.
— Господи, да он сумасшедший! — воскликнул сержант.
— «Глупость безрассудных — заблуждение»[86], — презрительно улыбнулся Гласс. — Я не безумен. «У меня отмщение и воздаяние»[87]. Помяните мое слово: гореть нечестивцам в аду!
— Золотые слова! — воскликнул Хемингуэй, с опаской покосившись на констебля. — Только не надо свистопляску из-за этого устраивать!
— Сержант, достаточно шуток! — осадил его Ханнасайд. — Вы поступили дурно, Гласс, и сами это понимаете.
— «Можно поручиться, что порочный не останется ненаказанным»[88].
— Верно, однако вы наказывать не в праве.
— В смятении разум мой! — простонал Гласс. — Но ведь «помышления праведных — правда»[89]. Меня переполнял гнев Господень.
Потрясенный Хемингуэй схватился за край стола, чтобы не упасть.
— Батюшки, только не говорите, что это все Ихавод натворил!
— Тем не менее и Флетчера, и Карпентера убил Гласс, — сказал Ханнасайд.
— Так вам все известно? — с холодным интересом уточнил Гласс.
— Не все. Энжела Энжел была вашей сестрой?
Гласс замер.
— Мою сестру звали Рейчел, — сдавленно ответил он. — Она умерла, причем для людей праведных умерла много раньше, чем ее нечестивый дух покинул тело. А для того, кто привел ее к греху, я — сверкающий меч, который насытится плотью!
— Боже! — пробормотал Хемингуэй, и Гласс устремил на него пылающий взор:
— Ты, насмешник над праведностью, как смеешь ты взывать к Господу?! Возьми карандаш, запиши рассказ мой, и да будет порядок. Думаешь, я страшусь тебя? Нет, не страшусь ни тебя, ни закона людского, ибо встал я на путь истинный.
Сержант обессиленно рухнул на стул.
— Хорошо, — с трудом произнес он. — Я слушаю.
Гласс повернулся к суперинтенданту:
— Достаточно будет сказать, что оба эти человека пали от моей руки?
— Нет, вы сами понимаете, что недостаточно. Вы должны рассказать всю правду. — Ханнасайд вгляделся в лицо констебля и добавил: — Думаю, имя вашей сестры широкой огласке можно не предавать. Но мне нужны факты. Энжела встретила Карпентера, когда тот гастролировал по центральным графствам и неделю играл в Лестере, верно?
— Верно. Совратил он ее речами сладкими да языком лживым. В душе блудница, она по доброй воле пошла за сыном Велиаровым и предалась греху. С того дня для нас, ее родных, она мертва. Ее имя канет в Лету, ибо сказано, что «беззаконные во тьме исчезают»[90]. Когда она себя убила, я возликовал, ведь плоть слаба, а любая мысль о ней и образ ее мучили меня, аки терние острое.
— Понятно, — негромко проговорил Ханнасайд. Но вы знали, что она любила Флетчера?
— Нет. Я не знал ничего. Господь направил меня в его жилище, но я не знал и тогда. При встрече он улыбался мне устами лживыми и желал доброго вечера. А я, глупец, вежливо ему отвечал.
Хемингуэй невольно содрогнулся, а суперинтендант спросил:
— Когда вам открылась правда?
— Неужто неясно? Тем самым вечером, когда я его убил. Я лгал, сказав вам, что в 22:02 видел, как из калитки Грейстоунс выходит мужчина. «Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к детям своим»[91], — добавил Гласс и презрительно улыбнулся.
— Вы слуга закона, — строго напомнил Ханнасайд. — Ваши слова выше подозрений.
— Согласен и признаю, что согрешил. Но я лишь исполнил долг, на меня возложенный, ибо никто иной не отомстил бы Эрнесту Флетчеру. Моя сестра сама лишила себя жизни, однако истинно, что ее кровь на его руках. Разве закон покарал бы Флетчера?
— Это мы обсуждать не станем, — отрезал Ханнасайд. — Что случилось вечером семнадцатого июня?
— Карпентера я увидел не в 22:02, а парой минут ранее. Мы столкнулись лицом к лицу на углу Мейпл-гроув.
— Так миссис Норт видела Карпентера?
— Да. Она не лгала, рассказывая о его визите к Флетчеру. Когда я держал Карпентера за глотку, он говорил то же самое.
— Для чего Карпентер приходил к Флетчеру? Шантажировать?
— Именно. Он тоже пребывал в неведении, но однажды, еще до тюрьмы, узрел Флетчера в золоченом гнезде разврата, где сестра моя в непристойном танце обнажалась пред взорами мужскими. Когда Карпентер вышел на свободу, моей сестры уже не было в живых, а имени ее любовника не знал никто, кроме одной девушки, слова которой воскресили в его памяти мужчину, единожды им замеченного. Только имени мужчины Карпентер вспомнить не мог, пока не увидел в газете его фотографию. Проведав, что Эрнест Флетчер богат богатствами мирскими, он и замыслил своим порочным умом пригрозить скандалом и получить деньги. Сперва Карпентер пытался войти через парадную дверь, но Джозеф Симмонс не пустил его на порог. Поэтому вечером семнадцатого июня он проник в Грейстоунс через садовую калитку. Флетчер посмеялся над ним, назвал глупцом и выпроводил на улицу. Карпентер отправился не к Арден-роуд, а к Вейл-авеню, где столкнулся со мной.
— Он узнал вас? — спросил Ханнасайд, воспользовавшись паузой.
— Нет, это я его узнал. Карпентер не понимал, кто перед ним, пока я не сжал его за горло и не прошептал имя свое. Во власти праведного гнева, я мог убить его еще тогда, но Карпентер молил о пощаде, ибо гибель сестры моей не на его совести. Я не желал слушать, и он, захрипев, пообещал открыть имя виновного. Страшась смерти, Карпентер выдал мне все, даже свои гнусные замыслы. Услыхав имя человека, из-за которого погибла сестра моя, я вспомнил его лживую улыбку и приветливые слова. Душу мою захлестнул черный гнев такой силы, что я содрогнулся. В полном смятении я выпустил Карпентера, и он сбежал. Куда, я не знал и знать не желал, ибо в тот момент понял свое предназначение, и покой, да, покой воцарился в моей смятенной душе. Я открыл калитку и по дорожке дошел до кабинета Флетчера. Тот сидел за столом и писал, а когда на пол легла моя тень, поднял голову. Флетчер не испугался: перед ним стоял лишь полицейский. Удивленный, он с улыбкой заговорил со мной. Улыбку ту я видел сквозь красный туман и насмерть забил его дубинкой.
