Однако свирепое, пугающее бешенство Соврези не унималось; он побагровел, точно вот-вот его хватит удар, и хрипло повторил:
— Записку. Немедленно дайте записку.
— Это невозможно. Никак невозможно, — выдавила Дженни. Вдруг ее осенило, и она торопливо добавила: — А если у меня ее здесь нет?
— Где она?
— У меня дома, в Париже.
— Едем к вам.
Дженни поняла, что угодила в ловушку. И она, любившая в шутку называть себя великой пройдохой, тертым калачом, не могла придумать ни единой хитрости, ни единой спасительной уловки. Конечно, куда как просто было бы поехать с Соврези, усыпить его бдительность веселым настроением, а в Париже потеряться, улизнуть от него. Но это ей даже в голову не пришло, она думала, как бы удрать немедленно, сейчас. Ей казалось, она сумеет добежать до двери, распахнуть ее и кинуться вниз по лестнице. И Дженни рванулась к выходу.
Однако Соврези одним прыжком опередил ее и ударом ноги, да таким, что задрожали тонкие перегородки, захлопнул уже приотворенную дверь.
— Дрянь! — прохрипел он. — Тварь этакая! Ты, видно, хочешь, чтобы я тебя раздавил?
И Соврези с чудовищной силой швырнул. ее на кресло. Затем запер дверь и ключ положил в карман.
— Отдайте записку! — потребовал он, подойдя к Дженни.
Ни разу еще в жизни бедная девушка не испытывала такого страха. Напуганная яростью Соврези, Дженни понимала: он способен на все, и она в его руках, в его власти; он вполне может убить ее. И все-таки она не сдавалась.
— Вы сделали мне больно, — прошептала она, пытаясь проверить на нем силу своих слез, — очень больно, и я вам больше ничего не скажу.
Он сжал ее запястья и, наклонясь почти что к самому лицу, приказал:
— Говорю в последний раз: отдай записку, не то я применю силу.
Продолжать сопротивление было бы безумием. По счастью, Дженни не пришло даже в голову закричать; конечно, к ней прибежали бы на помощь, но это было бы ее концом.
— Отпустите, — сказала она. — Я отдам ее вам.
Он разжал руки, но остался стоять над нею, а она шарила по карманам. Во время борьбы прическа у нее растрепалась, воротничок порвался, лицо покрылось мертвенной бледностью, зубы выбивали дробь, но в глазах светились дерзость и отчаянная решимость. Она бормотала, делая вид, будто не может найти:
— Погодите… Сейчас… Нет. Странно, я уверена, что взяла ее. Только что она была тут.
И вдруг стремительным, неуловимым движением она сунула в рот скатанную в шарик записку и попыталась проглотить. Но это не удалось: Соврези сдавил ей горло. Дженни, полузадушенная, захрипела, вскрикнула.
Соврези завладел запиской.
Чуть ли не с минуту понадобилось ему, чтобы развернуть ее, — так тряслись у него руки.
Да, подозрения его оказались верны. То был почерк Берты.
Невозможно описать, что он испытал: беспамятство, чудовищный шок, чувство, словно его столкнули с головокружительной высоты и он ощущает и падение, и удар о землю. Все стало туманным, в глазах повисла красноватая пелена, ноги вдруг ослабли, он покачнулся и взмахнул руками, ища опоры.
Дженни, уже несколько пришедшая в себя, искоса наблюдала за Соврези и кинулась поддержать его, когда он пошатнулся. Но прикосновение этой женщины было ему отвратительно, он оттолкнул ее.
Что произошло? Он не понимал. Ах да. он хотел прочесть записку и не смог. Соврези добрел до стола, выпил залпом один за другим дна стакана воды. От ее прохлады ему полегчало, кровь отлила от головы, исчезла пелена с глаз.
В записке было всего несколько строк:
«Не ездите завтра в Пти-Бур или, верней, возвращайтесь до обеда. Он только что сказал мне, что ему надо съездить в Мелен и что вернется он поздно. Целый день наш!»
Он… это он, Соврези. А вторая любовница Эктора — его жена Берта.
Какой-то миг он ничего вокруг себя не видел. В голове была пустота. В висках бешено стучало, в ушах стоял невыносимый гул. Соврези казалось, что вместе с ним в бездну рушится весь мир. Он опустился на стул. В его недавно еще багровом от ярости лице сейчас не было ни кровинки, и по щекам медленно сползали две слезы.
Видя это безмерное страдание, это безмолвное отчаяние человека, пораженного в самое сердце, Дженни осознала всю подлость своего поведения. Ведь это все из-за нее. Она догадывалась, кто любовница Эктора. Попросив Соврези о встрече, она хотела рассказать ему правду и разом отомстить обоим — Треморелю и той женщине. Но видя, как этот порядочнейший человек упорно не понимает ее намеков, как ему и в голову не приходит заподозрить жену, она вдруг почувствовала жалость. Поняла, что страшнее всех страдать будет он, решила пойти на попятный, но было уже поздно, да и действовала она так неловко, что ему удалось вырвать у нее тайну.
Дженни подошла к Соврези, хотела взять за руку, но он снова оттолкнул ее и крикнул:
— Оставьте меня!
— Простите меня, сударь. Мне так скверно, я отвратительна сама себе.
Но он уже собрался с силами, уже начал воспринимать ужасающую действительность.
— Что вам угодно?
— Эта записка… Я догадалась…
И тут Соврези расхохотался. То был зловещий, надрывающий душу смех, поистине смех безумца.
— Помилуй бог, милейшая! Да вы никак посмели заподозрить мою жену?
И пока мисс Фэнси сбивчиво бормотала извинения, Соврези вынул из кармана бумажник, достал все деньги, что там были, семь не то восемь стофранковых купюр, и бросил на стол.
— Примите это от Эктора, — сказал он. — Вы ни в чем не будете нуждаться. Но запомните: не пытайтесь помешать его браку.
Потом, двигаясь, как автомат (и это больше всего ужаснуло Дженни), он взял ружье, стоящее в углу, открыл дверь и вышел. Собаки, оставленные на улице, бросились к нему и стали ласкаться, но он пинками отшвырнул их.
Утренний туман сменился противной ледяной изморосью. Но Соврези ничего не замечал. С непокрытой головой он брел по проселочной дороге — без цели, без направления. Шел и громко говорил сам с собой, неожиданно останавливался, потом снова пускался в путь, неразборчиво что-то выкрикивая. Окрестные крестьяне, хорошо знавшие Соврези, здоровались с ним и провожали удивленными взглядами, недоумевая, не тронулся ли владелец «Тенистого дола» в уме.
Нет, в уме он, к сожалению, не тронулся. Просто его мозг, потрясенный невозможной, небывалой катастрофой, разразившейся в тот миг, когда Соврези почитал себя счастливейшим человеком на свете, какое-то время отказывался принимать ее. Но постепенно бедняга собрался с мыслями; одновременно со способностью мыслить вернулась и способность страдать.
Точно так же, как физические, существуют и духовные кризисы. Человек, когда ему разобьют голову или размозжат ногу либо руку, ощущает страшную боль, но какую-то нечеткую, неопределенную, которая потом на известное время притупляется. И только позже приходит настоящая боль; невыносимая, пронзительная, она нарастает, усиливается с минуты на минуту, пока наконец не достигнет апогея.
И вот так же любая мысль этого бесконечно несчастного человека удесятеряла его отчаяние.
Берта и Эктор обманули, обесчестили его! Она, которую он не то что любил, а боготворил. Он, его самый лучший, самый старый друг. Берта, которую он извлек из нищеты, всем обязанная ему. Эктор, разорившийся дворянчик, у которого он вырвал пистолет, уже приставленный к виску, и которого приютил у себя в доме.
И в его доме, под его крышей они замышляли подлость, какой нет названия. Воспользовались его благородной доверчивостью, сделали из него простофилю-рогоносца.
Это ужасающее открытие отравило ему не только будущее, но и прошлое.
Соврези хотелось вычеркнуть из жизни годы, проведенные с Бертой, которые еще совсем недавно он называл самыми счастливыми. Воспоминания о недавнем блаженстве наполняли его душу отвращением, подобно тому как мысль об иных кушаньях вызывает спазм желудка.
Но как это случилось? Когда? Почему он ничего не замечал?
В памяти его всплывали тысячи подробностей, которые должны были бы открыть ему глаза, не будь он так слеп. Он припоминал, какие взгляды иногда бросала Берта, как у нее вдруг менялся голос.
А эта история с женитьбой де Тремореля на мадемуазель Куртуа тоже ведь использовалась для того, чтобы сыграть на его доверчивости. Теперь-то он понимает, что означали все эти колебания Эктора, его внезапные восторги, неожиданные смены настроений.
Затянувшееся ухаживание должно было стать повязкой на его глазах!
Но временами Соврези охватывало сомнение. Чтобы окончательно поверить в столь всеобъемлющее несчастье, мало самых очевидных доказательств.
— Этого не может быть, — бормотал Соврези, — просто не может быть.
Сидя в лесу Мопревуар на поваленном дереве, он в который уже раз за последние четыре часа изучал роковую записку.
