— Мне следовало написать вам раньше. Мне хотелось это сделать каждый день. Я боялся, что вы откажетесь вернуться.
Мишель было открыл рот, но ему не дали сказать.
— Это моя вина, и я не сержусь на вас. Помните наш разговор в Дюнкерке?
— Помню.
— Я вам сказал… Однако важно не то, что я сказал, а то, чего не сказал. В то время вы были озабочены тем, что я думаю о вас, точнее — о ваших возможностях в будущем. Ведь это, и только это, всегда заботило вас. Вам хотелось ощутить свою силу, попробовать…
Движением руки он остановил его. Было ясно, что Фершо тщательно продумал свою речь и хотел произнести ее до конца.
— Не помню, что я вам ответил. Знаю только, что не был до конца искренен. Я привык к вам. Вы это знаете.
Вы уже тогда злоупотребляли этим. Вы чувствовали, как отрастают ваши когти. Вы спешили познать свою силу, хотели узнать, стали ли человеком, способным идти вперед. Вы помните об этом, Мишель? Сжавшись в кресле, Мишель ответил:
— Да.
— Видите ли, мне надо было бы вам ответить, что, с одной стороны, действительно бывают сильные личности, а с другой — куда больше лишь жадных до всего людей. Понимаете?
Понимал ли он! Каждое слово било его, словно камень. И он упорно смотрел на деревяшку Фершо.
— Поначалу они могут сбить с толку. Чисто внешне они обладают сходной энергией. Я сам себя спрашиваю, не ошибался ли я насчет вас с самого начала. Но в Дюнкерке уже знал. Только не признался вам. Из-за отсутствия настоящей силы наступит момент, когда возникнет искушение использовать другие средства.
Помните чемоданчик с остатками моих денег, который я вам доверил, когда один поднялся на борт. Я почти мечтал, чтобы вы…
Лина ошиблась в нем. Рене тоже ошибалась, и м-с Лэмпсон. Но ни Фершо, ни Жеф не могли ошибиться.
Фершо сидел в кресле, как надувшийся ребенок. Кровь прилила к его щекам, глаза блестели, слезы дрожали на кончиках ресниц.
Три женщины решили бы, что это слезы унижения и ярости.
— Вот и все, Мишель. Мне нужно было вам это сказать. Больше я никогда не буду об этом вспоминать.
Я только хотел дать вам понять, что действовал обдуманно и, стало быть, не мог испытать разочарование.
— Поэтому вы позвали меня?
Его ответ прозвучал грубо, неловко. Мишель это понимал, и в его глазах появилось выражение ненависти.
— Нет. Я позвал вас потому, что очень стар, что у меня есть свои привычки, и мне трудно с ними расстаться.
Он взглянул на цветы, на прибранную веранду, на пишущую машинку и бумагу на столе.
— Позднее вы поймете, гораздо позднее, если вообще поймете. Не думаю, чтобы вы уже где-то нашли то, что искали.
Все было так, но Мишелю показалось невыносимым, что сказано все было так естественно и так просто.
— Я ведь с самого начала предупреждал вас, что у Жефа вы будете скверно себя чувствовать. Вы все же стоите большего. Или меньшего — как посмотреть.
— Благодарю вас.
— Что бы ни утверждали врачи, мне осталось жить несколько месяцев, ну два-три года, не больше. Возможно, мне удастся получить свои деньги в Монтевидео. Но не наверняка. Не хочу вас обманывать. Вы не хуже меня знаете, сколько у меня осталось. Здесь, правда, мы мало расходуем.
Мишель навострил уши. Но не потому, что заговорили о деньгах, не из алчности, о чем могли бы подумать всякие болваны — как, скажем, подумала бы его мать, — а из-за ставшего глухим голоса Фершо.
До сих пор он произносил заранее подготовленную? речь. Теперь перед Мишелем снова был старик, в его взгляде застыла тревога, почти мольба. Одинокий, снедаемый страхом одиночества человек, цепляющийся за последнюю надежду.
— Деньги достанутся вам. Это не бог весть какое состояние, но на первых порах вам их будет достаточно.
— И вы не боитесь оставить все такому плохому человеку, как я? — усмехнулся Мишель, недовольный тем, что не нашел лучшего ответа.
— Возможно, я не прав, говоря с вами об этом. Но считаю, что должен так поступить, чтобы между нами все было ясно. Вопреки всему сказанному, я очень тепло к вам отношусь.
— В самом деле?
— Ну да, Мишель. И вы это знаете. Сейчас вы ершитесь, но в глубине души испытываете удовлетворение.
Хотите я вас обрадую? Вы ведь по-прежнему беспокоитесь по поводу того, что вас ждет? Так вот, вы добьетесь своей цели. Я уверен в этом. Можете не поджимать губы.
Я вижу, вам трудно не улыбнуться. Просто…
— Что — просто?
— Не важно…
— Я хочу знать.
— Может быть, это произойдет не совсем…
— Не совсем так, как вам бы хотелось, да?
Почувствовав разрядку, он поднялся с места:
— А кто мне похвалялся тем, что убил трех негров?
Тем, что всю жизнь унижал своих служащих? Думаете, я забыл? Помните семью в какой-то фактории вашей Убанги — женщину, которую вы увели к себе на глазах у мужа?
С вызовом глядя на старика, он говорил с волнением, ожидая возражений, которые бы позволили продолжать с новой силой.
— Вы правы, — вздохнул Фершо.
— Вам, может быть, неприятно, что я напоминаю об этом? О мелких спекулянтах, которых вы сознательно разоряли…
— Конечно, конечно, повторяю, вы правы. Послушайте, Мишель, не будем больше об этом. Я был не прав. Нам трудно понять друг друга. Моя главная ошибка заключается в том, что я привез вас сюда. Если бы вы остались со своей милой женой и…
— Спасибо!
— Но мы привыкли друг к другу и своими отношениями, своими ссорами скорее напоминаем давних любовников, которые больше не любят друг друга, но не могут обходиться один без другого. Я говорю о себе.
Вы проделали опыт со своей свободой, я, помимо воли, — со своим одиночеством.
Фершо тоже поднялся. Голос его дрожал. Резким движением он сбросил на пол вазу с цветами.
— Я сказал вам, что жить мне недолго. После моей смерти…
Он провел рукой по лбу, выдавил улыбку, полную горечи и такой безнадежной тоски, что Мишелю действительно стало его жаль.
— Так вот, я постараюсь быть менее требовательным. Вы сможете уходить, когда захотите. И если вам случится не явиться на ночь… Мы оставим только эту женщину. Марту, такую божественно глупую и добрую.
Он склонился над бумагами, исписанными другим почерком.
— Смотрите, я пробовал работать…
Он смял листки и бросил их. Фершо расхаживал взад и вперед, стуча деревяшкой, всячески стараясь спрятать свое лицо. Тогда Мишель вспомнил вырвавшиеся из глубины души слова Жефа: «Во г дерьмо!»
Никогда еще Фершо так не унижался. Но делал это теперь совершенно сознательно, обнажая рану, показывая себя совсем нагим — бедолагой, который некогда был таким великим, который боролся с такой энергией, который прожил такую полную событий жизнь, который…
— Не хотите ли попробовать?
Опустив голову, Мишель молчал, и не потому, что не хотел отвечать, а потому, что не мог, не находил слов, потому что ему было стыдно.
Так они сидели, отвернувшись друг от друга, на террасе, по полу которой были разбросаны осколки вазы и цветы. Квартеронка, напевая, поднималась по лестнице.
Через несколько секунд они будут не одни.
Входная дверь открылась.
— Скажите ей, пожалуйста, что пообедаете с нами и чтобы пока она нас не тревожила.
Мишель послушно передал поручение Марте, которая добродушно смотрела на него.
Вернувшись на веранду, он увидел, что Фершо подбирает цветы и осколки вазы.
Не говоря ни слова, Мишель стал помогать ему, собирая бумаги. Так они вместе молча старались стереть последние следы того, что между ними произошло.
— Вы знаете, она хорошо готовит, сами увидите…
В последнее время меня заставляют больше есть. Похоже, одного молока недостаточно.
Голос его стал более естественным, поведение тоже.
— Когда придет медсестра, рассчитайтесь с ней, скажите, что я отдыхаю. Добавьте ей пятьдесят долларов в конверте. Она делала все, что могла.
Фершо положил на стол бумажник. Они не знали, что еще сказать друг другу. В заключение старик произнес:
— Вот такие дела, Мишель!
И тут как раз вошла квартеронка, чтобы со своей неизменной улыбкой до ушей узнать, любят ли господа фаршированных крабов.
После завтрака Фершо запросто спросил:
— Вы не собираетесь уходить?
Мишель ответил — нет. Они проработали больше двух часов. Увидев, что Мишель направляется к двери, Фершо задумчиво поинтересовался:
— Что вы им скажете?
Мишель ответил неопределенным жестом, означавшим либо что он не знает, либо что это не имеет значения, либо что ему все безразлично.
У Жефа было много народу: шеф-повар и стюарды с корабля «Город Верден», направлявшегося на Таити и в Новую Каледонию. Они запросто, как родственники, которые встретились после долгого перерыва, расселись в углу около стойки. Рене была с ними, а также бретонка из особого квартала, которую один из мужчин держал за талию и которая покраснела, увидев Мишеля.
Они пили шампанское. На мраморном столике уже выстроилась целая батарея пустых бутылок, и было ясно, что на этом они не остановятся.
