— А только что я распорядился произвести самые тщательные поиски, вследствие чего, не сомневаюсь, будет обнаружено тело графа. Пять человек, которых я назначил, и вся здешняя прислуга прочесывают парк. Если же их усилия не увенчаются успехом, у меня в распоряжении имеются рыбаки, которые будут искать убитого на речном дне.
Судебный следователь молчал и лишь иногда кивал головой в знак одобрения. Он оценивал сообщаемые сведения, взвешивал их и мысленно уже выстраивал план следствия.
— Господин мэр, вы действовали чрезвычайно разумно. Несчастье, конечно, огромное, но я согласен с вами и тоже считаю, что мы напали на след убийц. Браконьеры, которые уже у нас в руках, и пока что не вернувшийся садовник, несомненно, каким-то образом причастны к этому чудовищному злодеянию.
Папаша Планта уже несколько минут с переменным успехом сдерживал нетерпение.
— Вся беда в том, — вставил он, — что если Гепен виновен, вряд ли он будет настолько глуп, чтобы явиться сюда.
— Ничего, мы его разыщем, — ответил г-н Домини. — Перед выездом из Корбейля я отправил в Париж в префектуру полиции телеграфную депешу с просьбой прислать сыщика и полагаю, он скоро будет здесь.
— А пока он не приехал, — предложил мэр, — не хотели бы вы, господин судебный следователь, осмотреть место преступления?
Г-н Домини привстал было со стула, но тут же снова сел.
— Прежде я предпочел бы получить какие-нибудь сведения о графе и графине де Треморель.
Для г-на Куртуа вновь настал миг торжества.
— О! — воскликнул он. — Никто не сможет это сделать лучше меня. Смею вас заверить, я был одним из самых близких друзей графа и графини с той поры, как они поселились у меня в коммуне. Ах, сударь, какие это были очаровательные, прекрасные люди! А какие благожелательные и уважительные! — И при воспоминании о достоинствах погибших друзей у г-на Куртуа комок подкатил к горлу. — Графу де Треморелю было тридцать четыре, красавец, необыкновенного ума… Правда, иногда у него случались приступы меланхолии, когда он никого не желал видеть, но обычно он бывал так учтив, любезен, предупредителен. Да, он умел быть аристократом, но без кичливости, и потому все в моей коммуне уважали и любили его.
— А графиня? — спросил судебный следователь.
— Ангел, сударь, ангел во плоти! Бедная женщина! Когда вы увидите ее останки, вам, конечно, трудно будет представить, что она была первой красавицей в округе.
— Они были богаты?
— Разумеется! Вместе у них было больше ста тысяч ренты. Да что я говорю! Много больше, потому что граф, у которого не было склонности к сельскому хозяйству, как у бедняги Соврези, продал земли, чтобы приобрести ренту.
— Они давно женаты?
Г-н Куртуа, призывая на помощь память, почесал в затылке.
— В сентябре прошлого года, то есть ровно девять месяцев назад, я самолично скрепил их брак. Как раз прошел год после смерти несчастного Соврези.
Следователь перестал записывать и с удивлением воззрился на г-на Куртуа.
— А кто этот Соврези, которого вы уже вторично поминаете?
Папаша Планта давно уже бесился от нетерпения, хотя внешне казался совершенно спокойным. Теперь он вскочил со стула.
— Господин Соврези — первый муж графини де Треморель. Мой друг Куртуа оставил этот факт без внимания.
— Но мне кажется, — обиженно возразил мэр, — что к этому делу…
— Простите, — прервал его судебный следователь, — Этот факт может оказаться очень важным, хотя на первый взгляд представляется незначительным и не имеющим касательства к делу.
— Незначительным, — хмыкнул папаша Планта. — Не имеющим касательства…
Его тон был до того странен, а на лице было написано такое сомнение, что судебный следователь даже удивился.
— Вы что же, сударь, не согласны с мнением господина мэра о супругах де Треморель?
— У меня вообще нет мнения, — пожал плечами папаша Планта. — Я живу одиноко, ни с кем не вижусь, и вообще все это меня не касается. Тем не менее…
— Мне кажется, — вновь вклинился в разговор г-н Куртуа, — никто лучше меня не может знать жизнь людей, числившихся моими друзьями и проживавших в моей коммуне.
— В таком случае вы неудачно рассказываете о них, — сухо возразил папаша Планта.
Поскольку судебный следователь попросил его объяснить, что он имеет в виду, папаша Планта, к величайшему неудовольствию мэра, оттесненного на второй план, изложил в общих чертах историю женитьбы графа и графини.
Графиня де Треморель, урожденная Берта Лешайю, была дочерью бедного деревенского учителя.
К восемнадцати годам она стала самой красивой девушкой на три лье в округе, но поскольку единственным ее приданым были огромные голубые глаза да великолепные белокурые волосы, поклонников, то есть поклонников, имеющих серьезные намерения, у нее почти не было.
Берта уже смирилась с тем, что ей суждено вековать в старых девах, и по настоянию родителей решила удовольствоваться местом учительницы, крайне ничтожным для такой красавицы, как вдруг ее увидел и в нее влюбился наследник самого богатого здешнего землевладельца.
Клеману Соврези исполнилось тридцать, родители у него умерли, и он был обладателем почти стотысячной ренты и владельцем наилучших и плодороднейших земель в округе, причем совершенно свободных от закладных. Так что сами понимаете, у него было право взять жену по собственному вкусу.
Он не раздумывал ни минуты. Попросил руки Берты, получил согласие и месяц спустя сочетался с нею браком к огромному возмущению здешних любителей посплетничать, шипевших: «Безумец! Какой смысл быть богатым, как не для того, чтобы удвоить состояние выгодной женитьбой».
Примерно за месяц до свадьбы Соврези прислал в «Тенистый дол» рабочих и через три недели уплатил за ремонт и меблировку сущий пустяк — тридцать тысяч экю[3].
В этом очаровательном поместье новобрачные провели медовый месяц, и оно им так понравилось, что они решили остаться здесь навсегда к радости всех, кто был с ними в дружеских отношениях. Они сохранили за собой только дом в Париже.
Берта принадлежала к тем женщинам, которые, кажется, рождены, чтобы выйти замуж за миллионера.
Легко и непринужденно она перешла из убогой школы, где помогала отцу, в богатую гостиную «Тенистого дола». А когда она принимала в своем замке здешних аристократов, возникало впечатление, будто всю жизнь она только это и делала.
Она умела быть простой, приветливой, скромной и в то же время светской. Ее любили.
Соврези тоже любили. Это был человек с золотым сердцем, просто неспособный причинить кому-нибудь зло, человек с установившимися взглядами, упорный в своих иллюзиях, и никакие сомнения не могли подрезать им крылья. Да, Соврези был из тех, кто наперекор всему верит в дружбу своих друзей и в чувства возлюбленной.
Этой паре на роду было написано счастье, и она была счастлива.
Берта обожала мужа, этого достойнейшего человека, который предложил ей руку даже прежде, чем объяснился в любви. А он боготворил жену до такой степени, что многим это казалось просто смешным.
В «Тенистом доле» жили на широкую ногу. Много принимали. С началом осени комнаты для гостей — а таких комнат хватало — никогда не пустовали. Экипажи были выше всяких похвал.
И вот на третьем году супружества однажды вечером Соврези привез из Парижа старого друга еще по коллежу графа Эктора де Тремореля, о котором много говорили в свете. Соврези сказал, что граф поживет у них недельки две-три, но проходили недели, месяцы, а гость и не думал уезжать.
Никого это не удивляло. У Эктора была более чем бурная молодость, в которой хватало всего — кутежей, дуэлей, пари, романов. Он промотал колоссальное состояние, и относительно спокойная жизнь в «Тенистом доле», видимо, пришлась ему по душе. Поначалу ему частенько задавали вопрос: «Вам не наскучило в деревне?» В ответ он только улыбался. А многие полагали, и не без оснований, что, разорившись, он не слишком горел желанием демонстрировать свою бедность тем, кого совсем недавно уязвляло его богатство. Отлучался граф редко и то лишь, чтобы прогуляться пешком в Корбейль. Там он заглядывал в лучшую гостиницу «Бель имаж» и как бы по случайности встречался с некоей молодой дамой, приезжавшей из Парижа. Они вместе проводили день и расставались перед отходом последнего поезда.
— Черт побери! — буркнул мэр. — Наш дорогой судья чертовски много знает для человека, который живет одиноко, ни с кем не видится и не желает соваться в чужие дела.
Г-н Куртуа, разумеется, чувствовал себя уязвленным. Как так, он, первый человек в коммуне, не имел ни малейшего представления об этих свиданиях! Но настроение его испортилось еще больше, когда доктор Жандрон заметил:
— Да в свое время об этом весь Корбейль чесал языки!
