Она улыбнулась.
— Господи, как зловеще звучит. Может, все-таки присядете?
Я сел на тот же диван, а она — в то же кресло, что и в прошлый раз, сдвинув колени и изящно склонив ноги вбок. Ноги у нее были все такие же красивые.
На подлокотнике кресла точно в том же положении, что и в прошлый раз, лежал «Улисс». Возможно, Ледок прав, и она его вовсе не читает. Может, эта книга всего лишь часть декорации.
— Так в чем дело? — спросила она.
— Вы забыли мне сказать, — начал я с места в карьер, — что давали деньги национал-социалистической партии Германии.
Она не потупила взгляда, но улыбка показалась мне смущенной.
— С чего вы это взяли?
— Вопрос неправильный, — сказал я. — Вернее было бы спросить, что такое национал-социалистическая партия Германии.
Госпожа Нортон смотрела на меня несколько секунд, потом твердым голосом сказала:
— Учту на будущее. Может, когда-нибудь пригодится. И кто же вам такое сказал?
— Неважно. Вы только что подтвердили, что это правда.
— Мои политические взгляды, думаю, вас совершенно не касаются. Как и мои деньги.
— Меня касаются причины, по которым умер Ричард Форсайт.
Она сухо улыбнулась.
— Тогда мои политические взгляды вам без разницы.
— Вы, верно, заблуждаетесь. Сабина фон Штубен перестала собирать деньги для партии, так? После того как влюбилась в Ричарда?
— Даже если и так, хотя я не собираюсь ничего подтверждать, какое это может иметь отношение к смерти Ричарда?
— Фон Штубен тоже нет в живых.
— Да, ну и что?
— А вдруг она умерла потому, что кому-то не понравилось, что она перестала собирать деньги. Кому-то из партии.
Лицо госпожи Нортон презрительно скривилось.
— Какая глупость!
— Разве? Из того, что я о ней слышал, эта компания не любит прощать. И время от времени поощряет насилие.
— Чушь. Большевистская пропаганда. В Германии это единственная партия, которая противостоит коммунистам. А если Германия станет коммунистической, за ней последует и Австрия. Потом Франция и Англия. Вы знаете, сколько людей большевики погубили в России?
Я заметил, что она перестала кокетничать насчет своих связей с национал-социалистами.
— Миллионы, — ответила она сама. — Имущество отобрали, дома разорили. Женщин и девушек насиловали и убивали. И учтите, не только из знати. Но даже из крестьян и драгоценных пролетариев. — Она произнесла это с издевкой.
— Москва далеко от Лондона, — заметил я.
— Не очень, если иметь в виду, что Британия гниет с самой своей сердцевины. Если вспомнить, что в британской лейбористской партии полно тех, кто симпатизирует большевикам и подбирается все ближе к власти.
— Госпожа Нортон, я не намерен спорить с вами о политике.
— И правильно, — съязвила она. — Тем более, как я подозреваю, вы к такому спору совершенно не готовы.
— Возможно. Но я помню, как воевал два года назад. И не хочу снова попасть на фронт.
— А это произойдет почти наверняка, если коммунисты возьмут верх в Европе.
— Угу. А если национал-социалисты возьмут верх в Германии?
Она подняла подбородок.
— Тогда другой войны между Англией и Германией никогда не случится. У них одно наследие.
— Да, на войне я это заметил.
Ее снова передернуло.
— Вы не очень благоразумны, господин Бомон. Когда-нибудь, надеюсь, вы очнетесь и увидите то, что у вас перед глазами. Надеюсь, это случится не слишком поздно.
— Фон Штубен перестала собирать деньга после того, как вступила в связь с Форсайтом?
Ее лицо окаменело.
— Мне больше нечего сказать.
Я встал.
— Спасибо. Не провожайте, я помню дорогу.
— Только, пожалуйста, не приходите больше.
— Думаю, так оно и будет, — ответил я.
Я вышел из квартиры, спустился на семь этажей вниз, поймал такси и вернулся на телеграф. «Кольт» был все еще при мне. Но когда они на меня навалились, я далее не успел его выхватить.
Они почти не прятались. У здания телеграфа я расплатился с водителем и отпустил машину. Вернуться в квартиру я собирался пешком. Других срочных дел у меня не было, а денек снова выдался чудесный — теплый и солнечный, с редкими белесыми облачками на бледно-голубом французском небе. Я решил, что самое время немного познакомиться с Парижем.
Простояв минут десять в очереди на телеграфе, я узнал, что для меня все еще ничего нет ни от Гудини, ни из Лондона — касательно Сабины фон Штубен.
Я спустился по ступенькам на улицу дю Лувр и повернул на юг к реке.
Я снова шел по правому берегу реки с величественными старинными зданиями по обе стороны улицы, в толпе, пестревшей дорогими костюмами и платьями.
Но не успел я пройти и одного квартала, как на меня напали. Если бы я шел по другой стороне улицы и они напали бы на меня сзади, возможно, у них бы и получилось.
Это был «Рено»-коробочка, окно с пассажирской стороны опущено, оттуда высунулся человек с беретом на голове и пистолетом в руке. Пистолет был восьмизарядный, восьмимиллиметровый «Люгер» — у меня хватило времени только узнать его, прежде чем я упал и кубарем покатился в сторону. Дальше все происходило как во сне.
Я услышал три или четыре выстрела (а может, и больше) и визг, с которым пули отрикошетили от бетона; потом чей-то крик — женский, высокий и испуганный, а следом за ним рев мотора умчавшейся прочь машины. Я все еще катился кубарем, но резкой боли от пули не почувствовал, поэтому решил, что жив и могу подняться с тротуара.
Брюки на колене оказались разодраны, как и кожа на ладонях, а в остальном все было в порядке.
Из прохожих тоже никто не пострадал — просто невероятно. Нелегко попасть в движущуюся мишень на ходу из машины, зато зацепить случайного прохожего — проще простого.
Люди возбужденно говорили по-французски и цеплялись друг за друга; маленькая прелестная девочка рыдала на руках прелестной матери, женщина все еще кричала, хотя, возможно, то была уже другая женщина, а какие-то мужчины орали и размахивали руками. И тут, не успел я ускользнуть, как появился молодой полицейский в форме с иголочки и с капюшоном и в фасонистом кепи. В одной руке он держал дубинку, а в другой свисток и рьяно в него свистел. Никогда в жизни не слышал я такого пронзительного свиста.
Но вот наконец полицейский перестал свистеть, переговорил с кем-то из собравшейся толпы, и те указали на меня. Он подошел ко мне и озабоченно проговорит что-то по-французски. Тут появился еще один полицейский, постарше и покрупнее, который говорил по-английски. Он тоже держал в руке дубинку.
— Вы не пострадали, мсье?
— Все в порядке, — ответил я. — Только малость ушибся. — Я показал ему ободранные ладони. И заметил, как у меня дрожат пальцы.
— У вас есть с собой документы, мсье?
— Конечно. — Я полез в карман пиджака, достал паспорт и протянул ему. Он открыл его.
Если бы ему назвали фамилию Бомон раньше, хотя бы за два часа до происшествия, он бы никак не отреагировал. Но я сообразил, что мой паспорт был первым, который он разглядывал сегодня, к тому же я заметил вспыхнувшую искорку в его глазах и догадался, что Лагранд сообщил мое имя всем полицейским совсем недавно, может быть, всего лишь несколько минут назад.
Я ушел из квартиры Сибил Нортон не более получаса назад. Но ей вполне хватило времени, чтобы дозвониться до Лагранда, а ему — чтобы оповестить своих легионеров.
Я ничего не сказал Нортон о пожертвованиях Лагранда партии, но, похоже, он не захотел рисковать. Если я знал про нее, то вполне мог знать и про него.
Полицейский оказался не промах, если не считать той искорки в глазах. Он небрежно сунул паспорт в боковой карман своего пиджака, затем улыбнулся мне, вполне дружески, и сказал:
— Пройдемте, мсье. Надо задать вам несколько вопросов для отчета.
Я не решался. Потому как не знал, что задумал Лагранд, хотя догадывался: со мной вряд ли собирались беседовать о сиротках.
Тут полицейский допустил вторую промашку. Он заметил мою нерешительность и вскинул дубинку.
Я все еще был полон адреналина и сам дал маху. Я перехватил его руку с дубинкой и со всей силы ударил его под дых. Он только выдохнул «у-у-у-у-ф», согнулся, а я хватил его сзади кулаком по шее и повернулся к молодому полицейскому. Тот тоже было вскинул дубинку, не веря тому, что произошло у него на глазах. Я тоже не верил, но тем не менее двинул ему прямым хуком в челюсть. Он попятился к тротуару, а я пустился наутек.
Уже успела собраться толпа, кто-то норовил меня схватить, но мне удалось вырваться. Кто-то закричал, на этот раз мужчина. За спиной я услышал свистки.
— Алло!
— Инспектор?
— Господин Бомон! Вы что, рехнулись?
— Что, черт побери, происходит?
