Через несколько минут и он, и жена снова вышли ко мне; оба покрасневшие, глаза у них странно блестели, а голоса, когда они провожали меня и благодарили, еще дрожали от возбуждения. Очевидно, между ними произошла жесточайшая перепалка.
— Об остальном легко догадаться, — вмешался Лекок. — Она, голубушка, вышла и хорошенько припрятала рукопись покойного. А когда новоиспеченный супруг потребовал отдать ее, женушка ответила: «Ищи».
— Соврези настоятельно потребовал от меня вручить пакет только ей.
— О, он прекрасно подготовил месть. Дал своей вдове, чтобы она могла держать Тремореля под каблуком, грозное оружие, всегда готовое нанести удар. Вот он, волшебный бич, который она использовала, если графу случалось взбунтоваться. Он, конечно, негодяй, но она над ним вдоволь поизмывалась.
— Да, пока он не прикончил ее, — заметил доктор.
Сыщик опять принялся расхаживать по комнате.
— Теперь нам осталась только проблема яда, проблема достаточно простая, поскольку в чулане у нас сидит тот, кто его продал.
— Ну все, что касается яда, — сказал Жандрон, — это моя область. Этот прохвост Робло украл его у меня из лаборатории, и я определил бы, что это за яд, даже если бы симптомы, так четко описанные папашей Планта, уже не подсказали мне его название. Когда умирал Соврези, я работал с аконитом, так что отравлен он аконитином.
— Аконитином? — удивился Лекок. — Впервые в своей практике встречаюсь с этим ядом. Что-нибудь новенькое?
— Не совсем так, — улыбнулся доктор Жандрон. — Говорят, именно из аконита, или волчьего корня, Медея варила свои страшные отравы, а в Древней Греции и Риме его использовали наравне с цикутой для приведения в исполнение смертных приговоров.
— А я и не знал! Правда, у меня почти нет времени, чтобы заниматься этим. Но, вероятно, этот яд Медеи, как и яд Борджа, утрачен? Мы уже столько утратили!
— Успокойтесь, не утрачен. Правда, до сих пор мы были знакомы с ним только но опытам Маттиоли[13], которые он проводил в шестнадцатом веке над приговоренными к смерти, но трудам Эра, выделившего из него активное начало, то есть алкалоид, и по нескольким статьям Бушарда[14], утверждающего…
Когда доктор Жандрон переходил на яды, его трудно было остановить. Но Лекок никогда не позволял отвлечь себя от цели.
— Простите, доктор, я вас прерву. Возможно ли определить следы аконитина в трупе, похороненном два года назад? Господин Домини распорядится ведь произвести эксгумацию.
— Реактивы на аконитин не настолько изучены, чтобы посредством их можно было уверенно идентифицировать яд в продуктах трупного разложения. Бушарда очень рекомендовал йодистый калий, который должен давать оранжевый осадок, но у меня опыты с ним не получились.
— Скверно, — огорчился Лекок.
Доктор торжествующе улыбнулся.
— Успокойтесь. Метода не существовало, но я его открыл.
— Ваша чувствительная бумага? — воскликнул папаша Планта.
— Именно.
— Значит, вы обнаружите аконитин в останках Соврези?
— Господин Лекок, я берусь обнаружить миллиграмм аконитина в телеге навоза.
Сыщик стоял с ликующим видом человека, обретшего уверенность в том, что удастся довести до конца дело, которое казалось ему непосильно тяжелым.
— Великолепно! — вскричал он. — Значит, это конец, следствие завершено. Прошлое жертв, изложенное господином мировым судьей, дает нам ключ к событиям, последовавшим за смертью бедняги Соврези. Итак, понятна взаимная ненависть супругов, внешне так любящих друг друга. Мы имеем объяснение, почему граф Эктор не женился, а сделал любовницей девушку с миллионным приданым. Теперь можно не удивляться тому, что господин де Треморель решился утопить в Сене свое имя и титул, чтобы продолжить жизнь в новом гражданском состоянии. Логика событий вынудила его убить жену. Останься она жива, он не смог бы бежать, равно как и оставаться в «Тенистом доле». И наконец, бумага, которую он так упорно искал, хотя каждая минута промедления могла ему стоить жизни, была рукописью Соврези, то есть смертным приговором графу, доказательством его первого преступления.
Лекок говорил с необыкновенной горячностью, словно у него были личные поводы ненавидеть графа де Тремореля. Но так оно и было, и сам он со смехом признавался, что не может не злиться на преступников, которых должен преследовать. У него были с ним свои счеты. Отсюда и то бескорыстное рвение, с каким Лекок вел розыск. А может быть, все дело в простом инстинкте, подобном тому, что заставляет гончую бежать по следу дичи?
— Теперь совершенно ясно, — продолжал сыщик, — что предел бесконечным колебаниям графа де Тремореля положила мадемуазель Куртуа. Его страсть к ней, возбуждаемая множеством преград, дошла, видимо, до безумия. Узнав о беременности любовницы — а я готов дать руку на отсечение, что она беременна, — негодяй окончательно потерял голову и забыл обо всем на свете. Очевидно, он уже был сыт по горло мучениями, которые приносило ему каждое новое утро. Он понял, что пропал, представил, как его супруга-мучительница признается в преступлении ради удовольствия выдать его. От страха он решился опередить ее, пойти на убийство. Словом, беременность Лоранс стала последней каплей, переполнившей чашу.
Доктор Жандрон внимательнейшим образом выслушал доводы, на которых зиждилась уверенность Лекока.
— Как, — удивился он, — вы считаете мадемуазель Лоранс его сообщницей?
Сыщик решительно затряс головой.
— Нет, господин доктор. Избави меня боже от подобного предположения. Мадемуазель Куртуа не знала и не знает о преступлении. Но ей было известно, что Треморель ради нее собирается бросить жену. Они обдумали, обсудили этот план и решились на бегство, договорились о дне и месте встречи.
— Но письмо! Ее письмо! — упорствовал доктор.
Как только речь зашла о Лоранс, папаша Планта уже не мог скрывать своих чувств и страхов.
— Это письмо, — заявил он, — которое ввергло всю ее семью в бездну отчаяния и, возможно, убьет несчастного Куртуа, всего лишь бесчестный трюк, придуманный графом.
— Но как же это возможно? — возмутился Жандрон.
— А я полностью согласен с господином мировым судьей, — поддержал папашу Планта Лекок. — Вчера вечером в доме мэра у нас обоих одновременно возникло одинаковое подозрение. Я несколько раз перечитал письмо мадемуазель Лоранс, и могу поклясться, что оно сочинено не ею. Граф де Треморель подсунул ей черновик, который она просто переписала. Не станем заблуждаться, господа, это хорошо продуманное и составленное письмо, сочинялось оно достаточно долго. Нет, нет, так не может выражаться двадцатилетняя отчаявшаяся девушка, которая решает покончить с собой, чтобы избежать позора.
— Возможно, вы и правы, — промолвил готовый сдаться доктор, — но как, по вашему мнению, господину де Треморелю удалось заставить мадемуазель Куртуа пойти на этот отвратительный шаг?
— Как? Видите ли, доктор, я не слишком большой специалист в подобных материях, поскольку имел мало возможностей изучать в натуре чувства благородных барышень, и тем не менее дело мне кажется яснее ясного. Молоденькая девушка в обстоятельствах, в каких оказалась мадемуазель Куртуа, понимая, что близится страшный миг, когда ее позор откроется, готова пойти на все, вплоть до самоубийства.
У папаши Планта вырвалось некое подобие стона. Он припомнил недавний разговор с Лоранс. Она расспрашивала его про ядовитые растения, которые он выращивает у себя, и особенно интересовалась способами извлечения из них смертоубийственного сока.
— Да, — подтвердил он, — она хотела умереть.
— Вот видите! — подхватил сыщик. — Именно в тот момент, когда бедную девушку стали преследовать мысли о смерти, граф де Треморель и сумел довести до конца свой гибельный план. Она, несомненно, заявила ему, что предпочтет смерть позору, а он ей доказывал, что, нося ребенка, она не имеет права убить себя. Сказал ей, что безгранично несчастен, что, не будучи свободен, не может исправить эту чудовищную ошибку, но был бы счастлив, если бы любимая вручила ему свою жизнь.
Что нужно сделать, чтобы спасти и его, и себя? Оставить семью, уверить всех, будто она покончила с собой, и тогда он, в свою очередь, тоже бросит жену и бежит из дома.
Вне всяких сомнений, она противилась, не соглашалась. Но он не отступал, вырывал у нее согласие, убеждал, что нужно думать о ребенке, которого она носит в себе; у него, дескать, будет отец, они вместе будут растить его. И она согласилась на все: бежала, переписала и отправила по почте гнусное письмо, подготовленное любовником.
Доктор сдался:
— Да, вероятно, все так и было.
— И все же какой олух, какой болван! — воскликнул Лекок. — Ему и в голову не пришло, что странное совпадение между исчезновением его трупа и самоубийством мадемуазель Лоранс неизбежно привлечет внимание. Трупы так просто не пропадают. Но высокородный граф решил: «Все поверят, что меня убили вместе с женой, а у правосудия будет преступник Гепен, так что особенно копаться в деле власти не станут».
