Нет, все наводило на мысль о том, что этот низкий и вульгарный обман был недавнего происхождения, и все — или почти все — говорило за то, что виноват был Годфри, а не Перл. Энджелл даже решил, что знает, с каких пор это началось — совсем недавно, с тех пор, как Перл к нему переменилась.
Прозвучал обеденный гонг, и он поспешил в столовую, опередив всех остальных. Не чувствуя себя расположенным к беседе, он попросил отдельный столик и занялся изучением меню. Подошла официантка. Он не удостоил ее взглядом, а продолжал раздраженно созерцать карту. Бульон, палтус «кольбери», свежее яблоко, стакан белого вина. Вот все, что он мог себе позволить.
Но почему? Почему? Какое это теперь имеет значение?
— Есть свежие устрицы, сэр, — с надеждой начала официантка. — И авокадо неплох. И филе. Или, если хотите…
— Устрицы, — сказал Энджелл. — Да, подайте мне устриц. Для начала дюжины две.
— Две дюжины, сэр? Хорошо, сэр.
— А к ним бутылку «Пулиньи Монтраше». Шестьдесят четвертого года.
Принесли устрицы, и он стал неторопливо поглощать их, наблюдая, как члены клуба постепенно заполняют столовую и рассаживаются вокруг больших столов. С многими из них он был знаком, но, когда они проходили мимо, он смотрел в сторону. Устрицы оказались отличные. Вино могло быть чуточку похолоднее. Подошла официантка убрать пустую тарелку.
— Еще две дюжины, — заказал он.
— Еще две дюжины, сэр?
— Да. Разве это еда?
— Вы правы, сэр. Я сейчас принесу.
Виноват во всем Годфри. Теперь все встало на свои места. Ну и типчик: изворотливый, вкрадчивый, сексуальный, с его прекрасными волосами и гладкой смуглой кожей, привлекательный, несмотря на его наглую, вульгарную улыбку и откровенное нахальство, одним словом, обладающий всеми теми качествами, которые могут пробудить самые низменные инстинкты у такой заурядной, плохо воспитанной и неразборчивой женщины, как Перл. Даже у такой, видавшей виды, как Флора Воспер; но та, возможно, просто пресытившаяся увядающая куртизанка, жаждущая острых ощущений. Кто знает, может, Перл сначала пыталась сопротивляться. Кто знает, может, в ней и теплилась искра верности.
Он доедал последние устрицы, когда некто по имени Чипстед сел за его стол.
— Здравствуйте, Уилфред, не возражаете? Вы показались мне очень одиноким.
— Неужели? — Энджелл посмотрел на него неприязненным взглядом. — Я совсем не чувствую себя одиноким.
Чипстед был бухгалтером, неплохо нажившимся на слиянии некоторых фирм и компаний и теперь проводившим больше времени в клубе, чем у себя в конторе. Он воображал себя коллекционером произведений искусства и знатоком вин, но Уилфред был низкого мнения о нем.
— Значит, вы сегодня купили Каналетто. Наверное, торжествуете победу? Как устрицы? Хорошие?
— Весьма. Официантка!
— Слушаю вас, сэр.
— Что же вы меня бросили! Пожалуйста, четыре котлеты, хорошо поджаренных, а к ним три печеные картофелины в мундире и цветную капусту. Двойную порцию цветной капусты. А пока все это готовится, принесите-ка мне еще дюжину устриц. И пришлите официантку, чтобы заказать вино.
— Да, сэр.
Когда официантка записала и заказ Чипстеда, тот сказал:
— Наверное, цену занизили, потому что сомневались, подлинник ли это.
— Что?
— Я говорю о Каналетто. Насколько я понимаю, вы приняли его за подлинник?
— Именно так.
— Что ж, мое мнение таково, что вы заплатили серединка на половинку. Если это подлинник, то вы здорово выиграли. Если копия, пусть даже современная, вы переплатили в три раза больше.
Энджелл докончил бутылку «Пулиньи» и заказал бутылку «Шеваль Блан» 1961 года. Она стоила чудовищно дорого, но какое это имело значение?
— Насколько я понимаю, рынок в настоящий момент наводнен подделками, — продолжал Чипстед и, когда Энджелл не ответил, повторил: — Этот Каналетто не подделка.
— Согласен. По крайней мере, не откровенная подделка. Я говорю об откровенных подделках. Обо всех этих Пикассо, Шагалах и прочем. Прямо страшно что-нибудь покупать.
Энджелл отправил в рот шестидесятую по счету устрицу, а вскоре появились и заказанные котлеты.
— Просто удивительно, — продолжал Чипстед, — сколько в наши дни приходится платить за всякий старый хлам, если он настоящий. Когда в тридцатые годы скончалась моя бабушка, после нее осталась куча всяких посредственных картин викторианского периода, по меньшей мере, штук тридцать, и мы их оптом продали торговцу. Сомневаюсь в том, что мы выручали за каждую больше чем по пятерке.
Энджелл разрезал пополам картофелины, положил внутрь масло, посолил и поперчил. Пар обжигал ему пальцы. Винить нужно одного Годфри. Стоит лишь проследить, как изменилась его манера держаться. Сначала покорный, вежливый, услужливый, затем постепенная перемена, насмешливый, дерзкий блеск в глазах, никакого «да, сэр», «нет, сэр», визиты в его отсутствие; затем, когда Энджелл позвонил ему в последний раз, пренебрежение, почти наглость в голосе. Почти наглость и торжество. Торжество, которое невозможно стерпеть.
— Мы выручили за каждую не больше чем по пятерке, одни рамы, наверное, стоили дороже. А в наше время, хотя вряд ли кто из тех художников стал известным, но, думаю, на аукционе каждая из них пошла бы, по крайней мере, за сто, а то и за двести гиней. Вот так-то.
Энджелл рыгнул, прикрывшись рукой, и снова принялся за еду. Он чувствовал себя несчастным, обиженным, терзаемым ревностью и бешенством; он мысленно рисовал себе грубо непристойные сцены, подобные тем открыткам, что из-под полы продают на Монмартре; эти сцены преследовали его и не давали ни минуты покоя; однако процесс еды и питья в какой-то степени смягчил ужасную игру воображения. Каждый новый глоток делал его менее восприимчивым к страданию, словно компресс, утишающий боль. Голод и пустота в желудке, постоянно ощущаемые им в последнее время, еще усиливали это чувство умиротворения. Каждый глоток вина углублял наркоз.
В клубе готовили великолепный хлебный пудинг, сочный, нежный, с обилием изюма, и после котлет он заказал порцию пудинга. И по мере того как жилет становился теснее и процесс насыщения приближался к концу, он ощущал, как исчезает враждебность к навязчивому, назойливому человеку, сидящему напротив, который вот уже минут десять как погрузился в испуганное молчание. Энджелл понемногу заговорил сам, и они вместе встали из-за стола и вместе провели время внизу за кофе, брэнди и сигарами. Когда они распрощались, было уже 3.30, и, хотя Энджелл по-прежнему был очень несчастлив, он был менее несчастлив, чем прежде. Он был сердит, и ему хотелось спать. У клуба стояло такси, он его подозвал и через несколько минут уже расплачивался у дверей своего дома.
— Кто там? — крикнула Перл из кухни, когда он вошел. — Это вы, Уилфред? Все благополучно?
— Да, спасибо. Все благополучно.
Она вышла навстречу, спокойная, красивая и абсолютно не изменившаяся. Положила ему руки на плечи и поцеловала в щеку. Мягкие губы. Запах духов. Лживые губы. Низкая обманщица.
— А ну-ка угадайте!
— Что?
— Он ваш!
— Кто — Каналетто?
— Да. Он достался вам за четыре тысячи сто гиней. Это ведь куда меньше той суммы, что вы готовы были заплатить?
— Той, что готов был заплатить сэр Фрэнсис.
— Все закончилось очень быстро. Я еще могла уследить за торгами. И вдруг тишина, и аукционист ударил молоточком и объявил: «Продана за четыре тысячи сто гиней мистеру Энджеллу». Вот и все.
— Прекрасно.
— Вы хорошо съездили? Успешно?
— Весьма успешно, спасибо.
— На этот раз обошлось без тумана? И вас не отправили в Цюрих?
— Нет, не отправили. — Энджелл поднес руку ко рту и икнул.
Теперь при встрече, ни он, ни она не показывали своего смущения. Хранимая каждым тайна не отражалась на их лицах. Маску было носить не труднее, чем новое платье.
— Вы выглядите усталым, Уилфред.
— Я действительно немного устал. На новом месте плохо спится.
— Вы пойдете в контору? Или хотите, я приготовлю чай?
— Я поел. В самолете поел. — Он снял шляпу и пальто. — Мне, пожалуй, следует отдохнуть.
— Несомненно, — согласилась она. — Похоже, что вам надо отдохнуть. Даже обязательно.
Флора Воспер спросила:
— Ты купил себе новый халат?
— Угу, — ответил Годфри. — Такой, как вы мне посоветовали. С именем и всем прочим.
— Ну и халат был на тебе в Альберт-Холле! Слишком яркий, кричащий.
— Тот вы мне тоже купили.
— Чепуха. Наверное, ты сам купил на мои деньги.
— Наверное. Во всяком случае, этот классом повыше. Пожалуй, мне пора идти.
— Проклятая жизнь. Я болею и, наверное, так и не увижу своего малыша на ринге.
— Будь вы здоровы, леди В., все равно вам этого не видать. Я же вам говорил. Это только для петушков.
