– Она сказала – никто не знает, на что я пошла ради него. Ой, Питер! Ты же не всерьез! Это не может быть крошка Твиттертон!
– Почему? – выпалил он с вызовом.
Она приняла его прямо, стоя перед мужем и положив руки ему на плечи, так что их глаза оказались на одном уровне.
– Это мотив – я вижу, это мотив. Но ты и слышать не хотел о мотивах.
– У меня сейчас барабанные перепонки лопнут! – почти сердито прокричал он. – Из мотива не слепишь обвинения. Но если ты знаешь Как, то Зачем довершает дело.
– Ну хорошо. – Надо биться на его поле. – Как? Против нее ты обвинения не придумал.
– Нет необходимости. С ее “Как” и ребенок бы справился. У нее есть ключ от дома и нет алиби после половины восьмого. Убийство кур не может быть алиби для убийства человека.
– Но как она разбила ему череп? Она хрупкая, а он был крепким мужчиной. У меня бы не вышло размозжить твою голову, а ведь мы почти одного роста.
– Только у тебя бы и вышло. Ты моя жена. Ты можешь поймать меня врасплох – как и любящая племянница дядюшку. Представить не могу, чтобы Ноукс позволил Крачли или Селлону подкрасться к нему сзади. Другое дело – женщина, которую он знает и которой доверяет.
Он сел за стол к ней спиной и взял вилку.
– Смотри! Вот я сижу, пишу письмо или разбираю счета… Ты суетишься где-нибудь поодаль… Я не за мечтаю, я к этому привык. Ты тихонько берешь кочергу. Не бойся, ты ведь знаешь, что я тугоух. Подходи слева, не забывай, что моя голова немного наклонена в сторону ручки… Теперь два быстрых шага, резкий удар по черепу – не слишком сильный, – и ты чрезвычайно богатая вдова.
Гарриет поспешно опустила кочергу.
– Племянница. Вдова – отвратительное слово, словно выдра. Давай остановимся на племяннице.
– Я валюсь, стул из-под меня выскальзывает, я ушибаюсь об стол правой стороной. Ты стираешь с кочерги отпечатки пальцев…
– Да – и потом просто открываю дверь своим ключом, выхожу и запираю за собой, только и всего. А ты, надо думать, приходишь в чувство, аккуратно убираешь то, что писал…
– И убираю себя в погреб. Вот именно.
– Ты, наверное, с самого начала про это подумал?
– Да. Но мне хватило неразумия сказать себе, что мотив недостаточен. Я не мог представить, что Твиттертон пойдет на убийство ради расширения курятника. Так мне и надо за слабоумие. Мораль такова: сосредоточься на Как, а уж Зачем кто-нибудь подаст тебе на серебряном подносе. – Прочтя в ее глазах протест, он серьезно добавил: – Это сильнейший мотив, Гарриет. Последняя попытка женщины средних лет обрести любовь – и деньги, чтобы осуществить эту попытку.
– Для Крачли это тоже мотив. Может быть, она его впустила? Или одолжила ключ, не зная, для чего он ему?
– У Крачли время не сходится. Хотя, возможно, он был сообщником. Тогда у него сейчас есть чертовски веская причина бросить ее. Вообще-то это лучшее, что он может сделать, даже если только подозревает ее. – Его голос, твердый как кремень, резанул Гарриет.
– Все очень хорошо, но чем ты докажешь?
– Ничем.
– Ты же сам говорил! Нет смысла показывать, как это можно было совершить. Убить мог кто угодно – Селлон, Крачли, мисс Твиттертон, ты, я, викарий или суперинтендант Кирк. Но ты не установил, как это было сделано.
– Боже милостивый, я сам знаю! Нам нужны доказательства. Факты. Как? Как? Как? – Он вскочил на ноги и замолотил руками в воздухе. – Нам бы рассказал дом, если бы только крыша и стены могли говорить. Все люди лгут! Дайте мне немого свидетеля, он лгать не умеет!
– Дом?.. Питер, мы сами заткнули ему рот. Связали по рукам и вставили кляп. Его надо было спрашивать в ночь на среду, но сейчас это безнадежно.
– Это меня и мучает. Ненавижу валять дурака со всякими “возможно” и “вероятно”. А Кирк, похоже, не настроен глубоко копать. Он будет вне себя от радости, если отыщет более подходящего подозреваемого, чем Селлон. Тут же ухватится за мотив Крачли и Твиттертон.
– Но, Питер…
– А потом он, весьма вероятно, – продолжал он, поглощенный технической стороной вопроса, – потерпит неудачу в суде из-за нехватки доказательств. Разве что…
– Но, Питер! Ты же не скажешь Кирку про Крачли и мисс Твиттертон!
– Конечно, он должен узнать. Это же факт. Вопрос в том, поймет ли он…
– Питер, нет! Так нельзя! Бедная женщина и ее жалкий роман – об этом нельзя рассказывать полиции, это слишком жестоко. Полиции, господи ты боже мой!
Тут он впервые осознал, что говорит.
– Ох. Я боялся, что до этого дойдет, – тихо произнес он, отвернувшись к огню. – Нельзя скрывать улики, Гарриет, – сказал он через плечо. – Ты сама велела мне делать свое дело.
– Тогда мы не знали этих людей. Она сказала мне по секрету. Она… она была мне благодарна. Доверилась мне. Нельзя пользоваться людским доверием, чтобы затянуть петлю у человека на шее. Питер… – Он стоял, уставившись в огонь. – Это омерзительно! – в ужасе выкрикнула Гарриет. Ее волнение разбивалось о его непреклонность, как волна о камни. – Это… это жестоко…
– Убийство жестоко.
– Я знаю, но…
– Ты видела, как выглядят убитые. Я видел тело этого старика. – Он обернулся и посмотрел ей в лицо. – Жаль, что мертвые так тихо себя ведут, – их легче забыть.
– Мертвые мертвы. А нам надо хорошо относиться к живым.
– Я о живых и думаю. Пока мы не доберемся до истины, в этой деревне каждая живая душа будет под подозрением. Хочешь, чтобы Селлона повесили из-за нашего молчания? А Крачли нужно оставить под подозрением, раз преступление больше некому приписать? И пусть все живут в страхе, зная, что кто-то из них – убийца?
– Но доказательств нет! Нет!
– Есть факт. Мы не можем перебирать. Кто бы ни пострадал, истину нужно установить. И больше ничего ни черта не значит.
Этого она не могла отрицать. В отчаянии она спросила напрямик:
– Но разве обязательно своими руками?..
– А! – сказал он изменившимся тоном. – Да. Я дал тебе право спрашивать об этом. Выйдя замуж за меня и мою работу, ты обвенчалась с бедой.
Он протянул руки, как бы прося ее посмотреть на них. Странно, что это те же самые руки, что прошлой ночью… Их спокойная сила завораживала. Моим рукам-скитальцам дай патент обследовать весь этот континент…[252] У него такие нежные и опытные руки… Что это за опыт?
– Эти палаческие руки[253], – сказал он, глядя на нее. – Но ты это знала, не так ли?
Конечно знала, но… Она выпалила правду:
– Тогда мы не были женаты!
– Не были… Большая разница, да? Ну, Гарриет, теперь женаты. Связаны узами. Боюсь, настала минута, когда кому-то надо уступить – тебе, или мне, или… или узам.
(Так скоро? “Твой, целиком и навеки” – он ее, или грош цена всему доверию.)
– Нет. Нет!.. Любимый, что с нами происходит? Что случилось с нашей гармонией?
– Разрушена. Тому виной насилие. Стоит ему начаться, и конца не будет. Рано или поздно оно доберется до всех нас.
– Но… так не должно быть. Мы можем этого избежать?
– Только убежав. – Он уронил руки в жесте бессилия. – Может быть, лучше нам убежать. Я не вправе втягивать в этот хаос женщину, в особенности жену. Прости меня. Я так долго был сам себе хозяин, что, должно быть, забыл смысл слова “обязательство”. – Ее побелевшее лицо поразило его. – Нет, дорогая моя, не расстраивайся так. Только скажи, и мы тут же уедем. Оставим это скверное занятие и больше никогда не станем вмешиваться в подобное.
– Ты всерьез это предлагаешь? – недоверчиво спросила она.
– Конечно всерьез. Я же это сказал. – У него был голос побежденного человека.
Она ужаснулась тому, что натворила.
– Питер, ты безумен. Никогда не смей такое предлагать. Что бы ни вкладывалось в понятие брака, брак – не это.
– Не что, Гарриет?
– Нельзя позволять любви искажать свои суждения. Что ж у нас была бы за жизнь, если б я знала, что, женившись на мне, ты перестал быть собой?
Он снова отвернулся, а когда заговорил, голос его звучал странно:
– Дорогая моя девочка, большинство женщин сочли бы это триумфом.
– Знаю. Я их слышала, – сказала она с неожиданным даже для себя презрением. – Они этим хвастают: “Мой муж сделает для меня все, что угодно…” Это унизительно. Человек не должен обладать такой властью над другим человеком.
– Но эта власть реальна, Гарриет.
– Тогда, – горячо вскинулась она, – мы не будем ею пользоваться. В случае разногласий будем ссориться, как джентльмены. Нет супружескому шантажу.
Он минутку помолчал, прислонившись спиной к каминной трубе. Затем сказал с наигранной легкостью:
– Гарриет, у тебя отсутствует драматическое чутье. Ты хочешь сказать, что в нашей семейной комедии не будет больших постельных сцен?
– Именно. Никакой вульгарщины.
– Ну слава богу!
Внезапно его напряженное лицо расколола знакомая озорная улыбка. Но Гарриет была еще слишком напугана, чтобы улыбнуться в ответ.
– Не только у Бантера есть принципы. Ты должен делать то, что считаешь правильным. Обещай мне. Не важно, что думаю я. Клянусь, что никогда не буду пытаться на тебя повлиять.
