— Но прежде чем уйти… — обратился он к следователю.
— Да, да, знаю, — спохватился г-н Домини. — Вы ждете постановления об аресте графа Эктора де Тремореля.
— Именно, поскольку теперь вы, господин следовать, также думаете, что он жив.
— Не только думаю, но и уверен.
Придвинув свой стул к столу, г-н Домини стал писать грозный документ, именуемый постановлением об аресте:
«Именем закона
МЫ, Судебный следователь суда первой инстанции… округа и проч., в соответствии со статьями 91 и 94 Уложения о расследовании уголовных преступлений извещаем и приказываем всем чинам полиции именем закона арестовать субъекта, именующегося Эктор де Треморель, и проч. проч.».
Расписавшись, он протянул постановление Лекоку со словами:
— Возьмите и постарайтесь поскорей найти убийцу.
— Найдет, будьте уверены! — воскликнул Гулар.
— Надеюсь, по крайней мере, — ответил Лекок. — Как я это сделаю, пока не знаю, план кампании буду обдумывать ночью.
Откланявшись г-ну Домини, Лекок и папаша Планта вышли. Доктор Жандрон остался у следователя договориться насчет эксгумации останков Соврези.
Не успел Лекок выйти из Дворца правосудия, как кто-то потянул его за рукав. Это оказался Гулар, корбейльский полицейский; он пришел просить протекции у прославленного сыщика и умолял принять его к себе, твердо убежденный, что, служа под началом такого великого человека, он и сам достигнет больших высот в своем деле. Лекок насилу отделался от него.
Наконец они с папашей Планта пошли по улице.
— Время позднее, — заметил папаша Планта. — Вы не согласитесь еще раз разделить со мною скромный ужни и воспользоваться моим искренним гостеприимством?
— Мне крайне огорчительно отказывать вам, сударь, но вечером я должен быть в Париже.
— Дело в том… — нерешительно начал мировой судья остановился, — дело в том, что мне очень хотелось бы увидеться и побеседовать с вами.
— Насчет мадемуазель Куртуа, да? — спросил Лекок.
— Да. У меня возник один план, и если вы согласитесь мне помочь…
Лекок от всего сердца пожал старику руку.
— Сударь, я знаком с вами всего несколько часов, — сказал он, — и тем не менее питаю к вам такое же уважение, как если б был вашим старинным другом. Для вас я сделаю все, что в человеческих силах.
— Да, но где мне с вами увидеться? Сейчас меня ждут в Орсивале.
— Давайте завтра в девять утра у меня, на улице Монмартр, дом…
— Благодарю, тысячу раз благодарю! Обязательно буду.
Возле гостиницы «Бель имаж» они распрощались.
На колокольне Святого Евстафия пробило девять, и еще не умолк большой колокол на площади у Центрального рынка, когда папаша Планта добрался до улицы Монмартр и углубился в темную аллею, которая вела к дверям дома №…
— Могу я видеть господина Лекока? — спросил он у старухи, резавшей говяжье легкое на завтрак трем огромным котам, которые с мяуканьем терлись о ее ноги.
Привратница смерила его изумленным взглядом, в котором сквозила насмешка.
Дело в том, что, когда папаша Планта принарядится, он похож на пожилого господина, принадлежащего к самому избранному кругу, а вовсе не на бывшего провинциального стряпчего. И хотя сыщика то и дело навещают представители решительно всех слоев общества, все же его не так уж часто беспокоят своими посещениями старцы из Сен-Жерменского предместья.
— Господин Лекок, — наконец откликнулась старуха, — живет на четвертом этаже, дверь напротив лестницы.
Орсивальский мировой судья медленно, едва не с риском для жизни, одолел эту лестницу, узкую, скверно освещенную, скользкую, с темными закоулками и липкими перилами.
Он думал о том, какое странное предприятие затеял. Ему пришла в голову одна идея, но он не знал, выполнима ли она, и в любом случае нуждался в совете и помощи полицейского. Для этого ему придется посвятить постороннего в самые сокровенные свои мысли, в сущности, исповедаться перед чужим человеком. Сердце у судьи тревожно билось.
На четвертом этаже дверь напротив лестницы была непохожа на остальные двери. Из цельного дуба, массивная, без резных украшений, вдобавок усиленная железными поперечинами, она очень напоминала дверцу несгораемого шкафа. Посередине было крошечное окошко, забранное решеткой, такой частой, что сквозь нее насилу можно было просунуть палец.
Эту дверь можно было бы принять за дверь тюремной камеры, если бы над окошечком не красовалась картинка, одна из тех, что печатались когда-то на улице Сен-Жак. На картинке в ярких красках был изображен поющий петух, а под ним подпись: «Всегда начеку».
Сам ли сыщик вывесил на всеобщее обозрение свой столь красноречивый герб?[15] Или, что более вероятно, кто-нибудь из его подчиненных?
Двери справа и слева заколочены — это сразу видно. Добрую минуту папаша Планта озирался и наконец после колебаний, какие к лицу разве что лицеисту у дверей его пассии, решился и нажал медную кнопку звонка.
На этот звук отозвалось лязганье засова. Окошечко растворилось, и сквозь частую решетку посетитель разглядел усатую физиономию дюжей бабищи.
— Вы к кому? — спросила эта особа великолепным басом.
— К господину Лекоку.
— Что вам угодно?
— Он мне назначил встречу на нынешнее утро.
— Ваше имя, род занятий?
— Господин Планта, орсивальский мировой судья.
— Хорошо, обождите.
Окошечко захлопнулось, и судья остался ждать на лестнице.
— Вот дьявольщина! — пробурчал он. — По всему видать, к почтенному господину Лекоку кого попало не пускают.
Не успел он сформулировать этот вывод, как дверь отворилась под громыхание цепей, лязг засовов и скрежет замков.
Он вошел, сопровождаемый усатой дамой, и, миновав столовую, где были только стол и полдюжины стульев, оказался в просторном помещении с высоким потолком: это был не то кабинет, не то гардеробная, освещенная двумя окнами, выходящими во двор и забранными весьма частой решеткой.
— Соблаговолите присесть, сударь, — предложила служанка, — хозяин вот-вот придет: он дает распоряжения одному из своих подчиненных.
Старый судья не стал садиться: ему хотелось получше рассмотреть диковинную комнату, в которой он очутился.
Одну из стен всю целиком занимала вешалка, где была развешана самая причудливая и разношерстная одежда. Здесь были наряды для любого класса и состояния — от фрака с широкими лацканами по последней моде, с красной орденской ленточкой в петлице, до черной суконной блузы головореза из предместья. На полке под вешалкой торчало на деревянных болванках не меньше дюжины париков всех оттенков. На полу выстроилась обувь на все вкусы. И наконец, в углу стояли трости — столь богатый и разнообразный набор осчастливил бы любого коллекционера.
Между окном и камином — туалетный столик белого мрамора, со множеством кисточек, бутылочек с притираниями и баночек с опиатами и разноцветным гримом; эти принадлежности заставили бы побледнеть от зависти оперную диву.
Вдоль другой стены расположились книжные шкафы, уставленные научными трудами. Преобладали книги по физике и химии.
И наконец, середину комнаты занимал огромный письменный стол, где высились груды газет и всевозможных бумаг, — видно было, что лежат они здесь уже не один месяц.
Но самой необычной, самой удивительной вещью в комнате была висевшая рядом с зеркалом большая черная бархатная подушечка в форме ромба.
В нее были воткнуты булавки с блестящими головками, причем головки эти складывались в буквы, составляющие два слова: Эктор и Фэнси.
Эти имена, сиявшие серебряным блеском на фоне черного бархата, привлекали ваш взгляд от самой двери и были прекрасно видны из любого угла.
Судя по всему, то была записная книжка Лекока. Она должна была все время напоминать ему о тех, кого он преследует. И надо думать, на этом бархате сменилось уже немало имен — он был изрядно посечен.
На письменном столе лежало раскрытое недописанное письмо; папаша Планта склонился было над ним, но нескромное любопытство его оказалось тщетным: письмо было зашифровано.
Едва старый судья успел хорошенько все осмотреть, как скрип отворяющейся двери заставил его обернуться.
Перед ним стоял человек примерно его лет, с почтенной внешностью, с изысканными манерами, несколько плешивый, в очках с золотыми дужками, одетый в халат из тонкой светлой фланели.
Папаша Планта поклонился.
— Я жду господина Лекока… — начал он. Человек в золотых очках весело, от души расхохотался и радостно захлопал в ладоши.
— Да неужто вы меня не узнали, господин Планта? Присмотритесь-ка получше, ведь это я, Лекок!
И чтобы убедить мирового судью, он снял очки. Пожалуй, глаза были Лекока, голос тоже его. Папаша Планта опешил.
