К сожалению, пленить, покорить и переубедить судебного следователя оказалось куда труднее.
— Но вы же сами видели, — упорствовал он, — как ведет себя Гепен.
— Ах, сударь, какое значение имеет и что доказывает его поведение? Да и знаем ли мы с вами, как поведем себя, если завтра нас арестуют по обвинению в чудовищном преступлении?
Г-н Домини даже не пытался скрыть возмущения: подобное предположение показалось ему в высшей степени неуместным.
— Мы ведь с вами знаем, как действует машина правосудия. Когда я арестовывал Ланскота, лакея с улицы Мариньяно, первыми его словами было: «Вот я и попался». А когда мы с папашей Табаре взяли прямо в постели виконта де Коммарена, обвинявшегося в убийстве вдовы Леруж, он воскликнул: «Я погиб!» Однако оба они были невиновны. Но и тот и другой — и благородный виконт и ничтожный лакей, — охваченные одинаковым страхом перед возможной судебной ошибкой, оценив, какие обвинения выдвинуты против них, мгновенно впали в отчаяние.
— Но их отчаяние длилось не больше двух дней, — заметил г-н Домини.
Лекок не ответил ему; он продолжал говорить, все более воодушевляясь, по мере того как на память ему приходили новые убедительные примеры.
— И вы, сударь, как следователь, и я, скромный сыскной агент, видели достаточно обвиняемых, чтобы знать, сколь обманчива внешность, как мало можно на нее полагаться. Было бы безумием в суждении об арестованном основываться на его поведении. Тот, кто первый заговорил про «вопиющую невиновность», был глупец, равно как и тот, кто желает видеть преступника, «пригвожденного к месту страхом». К сожалению, ни у преступления, ни у добродетели нет ни особого голоса, ни особого поведения. Девица Симон, обвиненная в убийстве отца, упорно отказывалась отвечать двадцать два дня, а на двадцать третий нашли настоящего убийцу. Что же касается дела Сильвена…
Судебный следователь прервал Лекока, дважды легонько постучав по столу.
Как человек г-н Домини твердо держался своих воззрений; как судебный чиновник он был столь же упрям, но готов поступиться самолюбием, если к тому призывал его голос долга. Аргументы Лекока ничуть не поколебали гранит его убежденности, но он чувствовал, что вынужден немедля проверить все и либо разгромить сыщика, либо признать себя побежденным.
— Сударь, да вы никак выступаете адвокатом? — обратился он к Лекоку. — Но в кабинете судебного следователя нет надобности в защитительных речах. Здесь нет ни адвоката, ни судьи. И вами, и мной движут одни и те же благородные и возвышенные побуждения. Каждый из нас в сфере, предписанной его должностью, ищет истину. Вы полагаете, что она открылась вам во всей своей ослепительности, для меня же пока все темно, но ведь и вы, и я оба можем одинаково заблуждаться. — И с поистине самоотверженной, хотя несколько натянутой благосклонностью, правда сдобренной долей тонкой иронии, он спросил: — Что я, по-вашему, должен сделать?
За героическое усилие над собой следователь был вознагражден одобрительными взглядами папаши Планта и доктора Жандрона.
Однако Лекок не спешил с ответом. Он мог бы выложить много весомых доводов, но чувствовал: это не то, что нужно сейчас. Он должен немедленно представить факты, выявить в самой ситуации одно из таких доказательств, которое можно, фигурально выражаясь, пощупать руками. Как этого достичь? Лекок мучительно ломал голову.
— Так что же? — настаивал г-н Домини.
— Ах, если бы я мог задать бедняге Гепену всего три вопроса!
Судебный следователь нахмурил брови: это желание показалось ему чрезмерным. Формально, по закону, допрос подозреваемого должен производиться при закрытых дверях самим следователем в присутствии лишь его письмоводителя. С другой стороны, сказано, что после первого допроса может быть проведена очная ставка подозреваемого со свидетелями. Кроме того, предусматриваются исключения для полиции.
Г-н Домини перебирал в памяти статьи и положения, ища прецеденты.
— Не знаю, — промолвил он наконец, — насколько правила дают мне возможность исполнить вашу просьбу. Однако, говоря по совести, я убежден, что интересы истины важнее любых предписаний, а посему беру на себя ответственность и дозволяю вам допросить Гепена.
Г-н Домини позвонил и спросил у вошедшего судебного пристава:
— Гепена уже отвезли в тюрьму?
— Еще нет, сударь.
— Очень удачно. Скажите, чтобы его привели ко мне.
Радости Лекока не было предела. Зная характер г-на Домини, он не смел даже надеяться добиться чего-нибудь своим красноречием и уж подавно не мечтал о столь быстрой и поразительной победе.
— Он заговорит, — заявил Лекок, и его бесцветные глаза вспыхнули такой уверенностью, что он даже забыл про портрет на бонбоньерке. — Заговорит как миленький. Чтобы развязать ему язык, у меня есть три средства, и уж одно-то всяко подействует. Но пока он не пришел, позвольте, господин мировой судья, задать вам один вопрос. Вам неизвестно, виделся ли Треморель с бывшей своей любовницей после смерти Соврези?
— С Дженни Фэнси? — с некоторым удивлением уточнил папаша Планта.
— Да, с нею.
— Виделся.
— И часто?
— Довольно часто. После встречи с Соврези в «Бель имаж» несчастная девушка предалась самому омерзительному разгулу. Мучила ли ее совесть, оттого что она оказалась доносчицей, поняла ли она, что убила Соврези, или заподозрила преступление, не знаю. Но с тех самых пор она запила и с недели на неделю все глубже увязала в грязи.
— И граф соглашался встречаться с нею?
— Ничего другого ему не оставалось. Она преследовала его, и он ее боялся. Чуть только у нее кончались деньги, она посылала за ними всяких прохвостов, сущих висельников с виду, и граф платил. Однажды он отказал, но в тот же вечер она явилась сама, пьяная, и ее насилу удалось отправить обратно. Короче говоря, она знала, что Треморель был любовником госпожи Соврези, и угрожала ему. Это был форменный шантаж. Он мне сам рассказывал про неприятности, которые она ему причиняет, говорил, что единственный способ избавиться от них — засадить ее в тюрьму, но ему это претит.
— А как давно он в последний раз виделся с нею?
— Бог мой! — воскликнул доктор Жандрон. — Недели три назад я был в Мелене на консилиуме и в окне одной гостиницы заметил графа с его девицей. Увидев меня, он тут же спрятался.
— Так. — пробормотал сыщик, — сомнений больше нет…
Но он тут же умолк: в сопровождении двух жандармов вошел Гепен.
За прошедшие сутки несчастный садовник постарел лет на двадцать. У него был дикий блуждающий взгляд, а на стиснутых губах пузырилась пена. Время от времени кадык его судорожно дергался: это Гепен с трудом проглатывал слюну.
— Ну как, вы одумались? — спросил его следователь.
Обвиняемый молчал.
— Вы намерены отвечать?
Дрожь бешенства сотрясла все тело Гепена, глаза его яростно вспыхнули.
— Отвечать? — хрипло проговорил он. — Отвечать? А на кой черт?
Выло ясно, что он сознает полную безнадежность своего положения, махнул на себя рукой, отказался и от борьбы, и от надежды.
— Господи, ну что я вам сделал? За что вы меня так мучаете? Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Что это я убил? Этого хотите? Ладно, это я убил. Теперь вы довольны? Можете отрубить мне голову, только поскорее, я больше не в силах терпеть.
Заявление Гепена ошеломило всех. Итак, он признался!
У г-на Домини все-таки хватило такта не торжествовать; он сохранял невозмутимость, хотя признание безмерно поразило его. И только Лекок, тоже, надо заметить, удивленный, не растерялся. Он подошел к Гепену, хлопнул его по плечу и сказал:
— Ну вот что, дружок. Все, что ты тут наговорил, чушь собачья. Неужели ты думаешь, что у господина судебного следователя есть тайные причины ненавидеть тебя? Их нет, верно? Может, ты считаешь, что я заинтересован в твоей смерти? Тоже нет. Совершено преступление, мы ищем убийцу. Если ты невиновен, помоги нам его найти, кто бы он ни был. Что ты делал в ночь со среды на четверг?
Но Гепен вновь замкнулся в бессмысленном ожесточенном упорстве и бросил лишь:
— Я все сказал.
Но Лекок, сменив тон с благожелательного на суровый, продолжал допрос. При этом он наклонился над Гепеном. чтобы наблюдать за его реакцией.
— Пойми, ты не имеешь права молчать. Впрочем, хоть ты, болван, и молчишь, полиция кое-что знает. В среду вечером твой хозяин велел тебе исполнить его поручение. Какие деньги он тебе дал? Билет в тысячу франков?
Обвиняемый с ошалелым видом уставился на Лекока.
— Нет, — пробормотал он, — в пятьсот.
Как все великие актеры в момент кульминационной сцены, Лекок по-настоящему волновался. Его поразительный детективный гений всего миг назад подсказал ему этот отчаянно дерзкий ход, который, если удастся, обеспечит ему выигрыш всей партии.
