– Скажу наугад, – ответил он, – там была Полли Мэйсон.
– Ах ты! – воскликнул суперинтендант. – Только я хотел вас снова подловить! Точно, Полли Мэйсон, и она ничуть не испугалась при виде меня. “Ну, девочка, – говорю я ей, – не нравится мне, что ты тут сидишь. Это что еще такое?” А Крачли говорит:
“Не твое дело, легавый тупица. Она старше возраста согласия”. – “Может, и так, – говорю, – но у нее есть мама, – говорю, – которая воспитала ее порядочной девушкой, и, больше того, мы тут имеем взлом и проникновение, а это гражданское правонарушение, и мистер Моффат этого так не оставит”. Ну и мы обменялись еще парой слов, а девочке я сказал: “Давай-ка сюда ключ, он не твой, и если у тебя есть хоть какое-то соображение или чутье, ты поедешь со мной домой”. Ну, в конце концов привез я ее домой, а уж сколько она мне надерзила по дороге… Ну а этого мялорда я оставил с носом – прошу прощения, милорд, не хотел обидеть.
Питер закончил корону и надел ее.
– Странная штука, – заметил он. – Мужчины вроде Крачли – с большими белыми зубами – практически всегда донжуаны.
– Однако не легкомысленные, – добавила Гарриет. – Две струны для пользы и одна для удовольствия.
– У Фрэнка Крачли, – проворчал Кирк, – слишком длинная та штука, которой кошка вылизывается.
“Легавый тупица”, надо же. Я ж его, наглого пса, затравлю, не помилую.
– Налицо явная нехватка утонченных чувств, – сказал Питер. – Офелья стих мне украшает, но Хлоя – истинный мой Пыл[272]. Однако просить отца Офельи сделать ключ для Хлои – это… бестактно.
– Я не учитель воскресной школы, – продолжал суперинтендант, – но эта Полли Мэйсон напрашивается на неприятности. “В то воскресенье будет оглашение брака”, – говорит она мне на голубом глазу. А я ей: “Да неужто? На твоем месте, девочка, я бы побежал к викарию со всех ног, пока твой кавалер не передумал. И если вы с ним собираетесь сделать все по-людски, вам не нужны ключи от чужих сараев”. Не стал ничего говорить про девушку в Лондоне, потому что там все кончено, но где одна, там может быть и две.
– Их и было две, – решительно сказала Гарриет, – и вторая была тут, в Пэгфорде.
– Как так?
Гарриет второй раз за вечер изложила свою историю.
– Черт возьми! – воскликнул мистер Кирк, от души рассмеявшись. – Эгги Твиттертон, бедная старушка! Целуется на кладбище с Фрэнком Крачли. Вот это номер!
Комментариев не последовало. Вскоре Кирково веселье стихло, и вновь стало понятно, что он вынашивает мысль. Взгляд остановился, губы беззвучно шевелились. Питер и Гарриет смотрели на него затаив дыхание.
– Минутку, минутку, – пробормотал он. – Эгги Твиттертон, так? С юным Крачли? Это наводит на какую-то мысль, определенно наводит… Не говорите, не говорите… Да! Я так и знал, что додумаюсь!
– Я тоже, – тихо буркнул Питер.
– “Двенадцатая ночь”! – ликующе выкрикнул мистер Кирк. – Орсино! “Стара, ей-богу. Муж быть должен старше своей жены”[273]. Так и знал, что у Шекспира что-то было. – Он снова замолк, потом заговорил другим тоном: – Эге! Все это хорошо, но смотрите-ка: если Эгги Твиттертон хотела отдать деньги Фрэнку Крачли и если у нее был ключ от дома, что могло ей помешать… а?
– Абсолютно ничего, – ответил Питер. – Только вам придется это доказать.
– Я все время за ней наблюдал. В конце концов, она сказала то, что сказала. И она знала про завещание и все такое. И коли уж на то пошло, кто бы это ни сделал, ему ведь надо было как-то попасть в дом?
– Почему? – спросил Питер. – Откуда вы знаете, что Ноукса не убили в саду, когда он вышел?
– Нет, вот этого как раз не было, и вы это знаете не хуже меня. А почему? Ни на его ботинках, ни на куртке – там, где он упал – не было ни земли, ни гравия. А в это время года, да еще после дождя, который лил на прошлой неделе, должны были быть. Нет, милорд, это силки для куликов![274] Меня вы так не поймаете.
– “Гамлет”, – кротко сказал Питер. – Хорошо. Давайте мы теперь с вами поделимся тем, что нам пришло в голову насчет проникновения в дом.
Около часа спустя суперинтендант был поколеблен, но не переубежден.
– Смотрите сюда, милорд, – проговорил он на конец. – Я вас понял, и вы во многом правы. Что толку говорить “он мог бы” или “она могла бы”, если всегда найдется умный адвокат, который скажет, что “мог” не значит “сделал”. Признаю, что слегка поторопился: упустил из виду и окно, и чердачный люк, и то, что в покойного могли что-нибудь бросить. Лучше поздно, чем никогда. Утром я снова приду, и мы все те места посмотрим. И вот еще что. Я приведу Джо Селлона, и вы сможете сами посмотреть, пролезет ли он сквозь эти, как их – проемы, верно? Потому что, откровенно-то говоря, из него двоих таких, как вы, милорд, можно выкроить, а вдобавок сдается мне, что вы сквозь что угодно сможете пролезть, в том числе сквозь судью и присяжных, уж простите за такие слова… Нет, вы не поймите меня неправильно – я не собираюсь ничего вешать на Эгги Твиттертон. Я собираюсь выяснить, кто убил покойного, и доказать это. И докажу, даже если мне все тут придется прочесать частым гребнем.
– Тогда, – сказал Питер, – вам придется встать ни свет ни заря, чтобы наши лондонские друзья не вынесли из дома всю мебель.
– Прослежу, чтоб они не вынесли чердачный люк, – сострил суперинтендант. – И двери с окнами. А теперь мне пора домой – и очень прошу прощения за то, что помешал вам и ее светлости отдыхать.
– Не стоит. Прощай! Прощанья сладостна игра![275] Мы провели чудесный шекспировский вечер, не так ли?
– Ну, он, по крайней мере, кажется разумным, – сказала Гарриет, дождавшись, пока ее лорд проводит суперинтенданта до дверей. – Ох! Надеюсь, что сегодня больше никто не придет.
– Nous menons une vie assez mouvementée[276]. Не припомню подобных дней. Бантер совсем измучен – я отослал его спать. Что до меня, то я, кажется, не тот, кем был до завтрака.
– Да я, кажется, даже не та, кем была до ужина. Питер, мне страшно. Я всегда презирала желание обладать и чуралась его. Ты ведь знаешь, я всегда пыталась от него убежать.
– Мне ли не знать. – Он скривился. – Бежала со всех ног, как Черная королева[277].
– Да, я знаю. А теперь сама первая начала, это я-то! Ума не приложу, что на меня нашло. Это страшно. И что, теперь со мной всегда так будет?
– Не знаю, – легко сказал он. – Не могу представить. Мой опыт относительно женщин, как и у доброго доктора Ватсона, охватывает множество стран на трех отдельных континентах…[278]
– Почему отдельных? Что, континенты обычно купажированные, как чаи?
– Не знаю. Так в книжке. На трех отдельных континентах. По моему опыту, ты абсолютно беспрецедентна. Никогда не встречал никого похожего.
– Почему? Стремление обладать не беспрецедентно.
– Напротив – его везде как грязи. Распознать его в себе и выбросить за борт – вот что необычно. Девочка моя, если хочешь быть нормальным человеком, надо дать ему волю, так чтоб и тебе, и всем вокруг было тошно. И надо как-то иначе его назвать – преданностью или самопожертвованием, чем-то в таком роде. Если ты и дальше будешь проявлять такое здравомыслие и великодушие, все подумают, что нам друг на друга плевать.
– Ну… если я еще когда-нибудь сделаю что-то подобное – ради всего святого, не поддавайся. Не поддашься?
– Если до этого дойдет, то надо бы. Я не смогу жить в борьбе. Во всяком случае, с тобой.
– Поверить не могу, что ты так слаб. Как будто обладанием можно насытиться. Уступишь однажды – придется уступать снова и снова. Это как датские деньги[279].
– Не ругай меня, Domina. Если это повторится, я поколочу тебя палкой. Обещаю. Но я не сразу понял, с чем столкнулся – la femme jalouse de l’oeuvre[280], абсолютно разумным возражением или браком как таковым. Нельзя же ожидать, что быть женатым – это все равно что не быть женатым? Я подумал, что, возможно, иду не туда. Подумал, что если я покажу тебе, где загвоздка… Не знаю, что я подумал. Не важно. Помню только, что ты сказала и как у меня от этого перехватило дыхание.
– А я помню только, что начала вести себя по-свински, а потом передумала. Питер, это не уничтожило то, что ты сказал раньше? Не испортило все?
– Уверенность, что я могу доверять тебе больше, чем себе? А ты как думаешь? Но послушай, душа моя, давай, ради бога, возьмем слово “обладать”, повесим ему на шею кирпич и утопим. Не желаю ни произносить, ни слышать его – даже в самом грубом физическом смысле. Оно бессмысленно. Мы не можем друг другом обладать. Можем только все отдать, рискнув всем, что имеешь[281], – Шекспир, как сказал бы Кирк… Не знаю, что на меня сегодня нашло. Похоже, что-то сорвалось с цепи. Я сказал слова, о которых думал, что не смогу выговорить раньше, чем доживу до ста лет – а тогда их уже и нечего говорить.
