которых Уолтер только и мог ожидать — от него и от любого другого.
И Уолтер понял: так оно и есть, он не имеет права упрекать Дика, потому что Дик не мог ответить иначе. Но, глядя Дику в глаза, он почувствовал: то, что оставалось от их веры друг в друга, от их верности и обоюдных надежд, вдруг провалилось неизвестно куда, а на месте всего этого обнаружилась отвратительная щемящая пустота.
— Ты ведь не сдашься, будешь бороться? — спросил Дик.— Чем это кончится?
— Я не виновен! — сказал Уолтер.
— Но тогда... тогда ты, может, хотя бы выступишь с заявлением?.
— Неужели мне нужно доказывать свою невиновность? — взорвался Уолтер.— Разве наше право перешло на новые принципы? [12]
— Согласен,— ответил Дик.— Ты исходишь из верного постулата, но все же...
— Неужели ты думаешь, что будь я виновен, то стоял бы сейчас перед тобой? У них даже нет достаточных оснований, чтобы предъявить мне обвинение.
— Но многие вроде меня...
— К черту их всех! Я по горло сыт такими, как ты, сыт трепом, за которым нет никаких фактов! И пусть говорят, что угодно,— мне теперь на это плевать!
— Надеюсь, ты выкарабкаешься,— произнес Дик ледяным тоном, повернулся и вышел.
Уолтер вернулся к столу к бумагам.
Когда он закончил и собирался уходить, вошла Джоун. Она закрыла за собой дверь.
— Вы уходите? — спросила она.— Открываете новое бюро? — Да.
Заметив, что она растерялась, он пришел ей на помощь:
— Я все понимаю, Джоун. Считайте, что вы меня ни о чем не просили. Я хочу сказать, в том смысле, чтобы работать со мной и дальше.
Она замялась. На мгновенье ему показалось — вот-вот она скажет своим тихим ровным голосом, что продолжает верить в него и по-прежнему хочет уйти из фирмы, чтобы с ним работать, потому что считает: он одолеет и все это. Целое мгновенье он позволил себе надеяться. Но она произнесла:
— Я должна вам сказать, что передумала уходить с работы — с этой работы. Пожалуй, я лучше останусь.
— Хорошо,— кивнул он и, не сводя с нее глаз, все ждал, что она скажет нечто более решительное, более определенное, ведь как-никак, а два года она честно ему помогала, и вдруг осознал, что так же растерялся, как она,— Все в порядке, Джоун, не стоит переживать.
Он прошел мимо нее к двери, остановился и добавил:
— Вы были прекрасной секретаршей.
Джоун ничего не ответила.
Уолтер повернулся и быстро вышел.
Вот так оно пойдет и дальше, подумал он, одно к одному. Как с его друзьями при жизни Клары. Изоляция. Скоро он узнает, что это такое. Скоро изоляция станет полной. Честно говоря, он не верил, что найдется молодой человек, пожелавший бы у него работать после того, как узнает его фамилию. Он всего лишь тупо занимается тем, чем приказал себе заниматься,— так же тупо, как занимался продажей мебели, так же тупо, как будет сегодня искать меблированные комнаты и даже внесет аванс за месяц-другой, хотя отнюдь не предполагает пожить в них больше недели — дней десяти. Конец обязательно придет, вот только какой? Рука опустится ему на плечо? Или его поразит пуля, выпущенная из тьмы метким стрелком? Или пальцы Киммеля сомкнутся у него на горле? Но прежде, чем это произойдет, от него отвернутся все. C ним никто не захочет говорить. Земля превратится в Луну, и он станет таким же одиноким, как единственный человек на Луне.
В четвертый раз Киммелю пришлось идти в оптический магазин «Баух и Скаггс» на Филстон-авешо заказывать новую пару очков. Теперь молодой служащий не только ухмыльнулся, а просто расхохотался ему в лицо.
— Опять уронили, мистер Киммель? Вам бы лучше привязать к ним веревочку.
По его откровенному веселью Киммель понял, что тот знает, почему бьются очки. Киммель не сомневался, что мальчишка расписал всем знакомым о его злополучных очках. Он заказал бы их в другом магазине, но у «Баух и Скаггс» работали быстро, тонко и точно.
— Попрошу вас внести задаток, мистер Киммель.
Киммель вытащил бумажник и извлек купюру из правого отделения, где держал десятки.
— Завтра утром будут готовы. Прикажете доставить на дом? — спросил служащий с притворной почтительностью.
— Да уж будьте добры. Дома я выпишу чек на оставшуюся сумму.
В четвертый раз. Киммель вышел на улицу, пересек тротуар и сел в ожидающую его машину; только теперь это был не его автомобиль с Тони за рулем, а обычное такси. По пути домой на Ким меля напал голод, самый настоящий голод, хотя всего час тому назад он плотно позавтракал. Он взвесил свои ощущения, словно гложущая пустота в желудке была чем-то осязаемым, что можно было пощупать. Перед его мысленным взором возникли сандвич из черного хлеба с ливерной колбасой и кружочками репчатого лука и банка пива.
— Водитель, остановитесь, пожалуйста, на... на углу Двадцать четвертой и Экзетер. У кулинарии «Трилистник».
Перед кулинарией Киммель снова выбрался из автомобиля, осторожно перешел тротуар, будто это было забитое машинами шоссе, и вошел. Он заказал сандвич с ливерной колбасой и несколько банок пива. Сандвичи здесь не шли ни в какое сравнение с теми, какие готовили у Рикко, но к Рикко Киммель больше не ходил. При виде него Тони обращался в бегство, а отец Тони не здоровался с Киммелем, когда они встречались на улице. Киммель отнес в такси сандвич и пиво и велел ехать домой. Он развернул вощеную бумагу и откусил кусочек сандвича, но, когда они приехали, сандвич был съеден на три четверти и он пожалел, что не взял два. На счетчике набило два доллара десять центов, как сказал шофер. Киммель ему не поверил, но проверить не мог — не видел — и поэтому молча заплатил.
Дома Киммель осушил две банки пива, докончил сандвич, съел бутерброд с плавленым сыром и сел в гостиной дожидаться. Он пожалел, что не может хотя бы почитать. Ему оставалось только дожидаться — дожидаться очков и дожидаться прихода Корби, который снова ему их сломает. Он вспомнил о разбитой витрине в лавке. Кто-то запустил в окно кирпичом в пятницу, когда он был в магазине. Стекло уцелело, но через всю витрину по всей диагонали пошла трещина. Теперь Киммель опасался днем сидеть в лавке. Почему-то драки в лавке он боялся больше, чем
