же, мучайся. Я ничем не хотел ей помочь. Мне слишком нравился вечер. Кто знает, будет ли у меня еще один такой. Еще никогда так не поблескивала вода, еще никогда так осмысленно и таинственно.
— Посиди, Илья, минутку, я сбегаю за очками.
Нашла выход. Ну беги, беги. Это даже хорошо. Это более чем хорошо, это счастье: вот, оказывается, о чем я мечтал всю жизнь — погулять вокруг пруда в одиночестве. Мелочь, доступная каждому кретину, для меня превращается в невероятное приключение. В этом и состоит мое главное отличие от людей. От нормальных людей.
Варвара очень удачно «забыла» меня, большую часть того интересного, что могла мне предоставить ночь, я отлично обозревал. Само собою — пруд, разнообразное дрожание морозного воздуха перед разнообразно освещенными окнами и отдаленное устье улочки, выхватывавшее фрагмент напряженной жизни Садового кольца. Горожане же терялись во тьме в прямом и переносном смысле, их присутствие более угадывалось, чем действительно имело место. И ничуть не радовала мысль о них. Вдруг возникала надо мной освещенная вспышкой зажигалки курящая усатая морда, и волны сумрачного счастья снова смыкались за нелепым сладострастным бормотанием парочки горожан.
Очень скоро мне начало казаться, что кресло подо мною слегка раскачивается, это воображение наконец-то уступило совместным романтическим усилиям городской природы. Из той же счастливой слабости возникло и тонкое музыкальное волнение воздуха, и я задрал или попытался задрать голову, чтобы рассмотреть звездное небо над своей головой, ибо имел право, причастившись совершеннейшим проявлением земной красоты, поразмышлять о той…
Ничто так не отрезвляет, как грубое вторжение. Не Варвара, просто варварски взвизгнули тормоза за спиной. Какой-то пьяный абрек в соответствующем его настроению стиле покидал кооперативное кафе, укромничавшее тут поблизости в переулке. Смешно, право, но в такие моменты я совершенно готов убить виновника. Будь у меня пистолет (о, Равиль!), я не задумываясь нажал бы на спусковой крючок вслед бешеному «Жигулю».
Моя мысль, как очнувшаяся гончая, кинулась по старому следу, не сразу себе отдав отчет в том, что в этом уже нет нужды.
Хотя, странно, в чем-то Равиль все же сумел настоять на своем. Мне мнилась какая-то моя недоработка. Или счесть это всего лишь асимметричной деталью, которая оживляет слишком продуманную картину? Приходится.
Я оглянулся и посмотрел в сторону дома. У меня появилось чувство, что Варвара уже вошла в низенькую ограду сквера, но кремнисто поблескивавшая дорожка была пуста. Долго, секунд сто, я наблюдал ее, но картина не менялась. Только из кооперативного переулка выскочил еще один абрек, и тормоза у него взвизгнули еще сильнее, чем у его предшественника.
Трудно себе представить дело, которое меня бы интересовало меньше, чем выяснение отношений между двумя пьяными кавказцами (хотя почему кавказцами?.. Они вполне могли оказаться московскими бандитами). Так вот, трудно себе представить такое дело, но я вдруг разволновался. Собственно, где Варвара? Разумеется, речь шла не о каком-нибудь дурацком ощущении брошенности, забытости, в другое время я бы только радовался возможности побыть наедине с собой и своим водоемом. Но в другое время Варвара мне бы и не предоставила такой возможности, так бы и пыхтела в затылок темным воздухом. «Другое время» — эта короткая фраза неприятно шевельнулась у меня внутри, и мгновенно внутри же, как рука плохого фокусника, негармонично распустилась целая гирлянда неувязок и шероховатостей, которую я спрессовывал в течение всего дня. Такое сложное, путаное дело ну ни за что не могло пройти чисто, без сучка и задоринки. Надо честно себе признаться — дело не кажется мне завершенным. Ведь уже в тот первый момент, когда я, расслышав хлопок и убедившись, что никто не спешит выяснить, что он означает, пересек темный коридор и вкатил в комнату Матвея, то комната эта мне не понравилась! До такой степени не понравилась, что я еле сдержался, чтобы не позвать на помощь. Но сдержался и решил, что мой страх — это нечто естественное в такой неестественной ситуации. А надо было, осел, верить себе! Зачем было проявлять эту свою силу воли! Сейчас мне уже математически ясно: что-то в комнате Матвея было не так, там не хватало какой-то важнейшей детали. Уже уезжая, с выковырянным из его пальцев пистолетом, я последний раз окинул все внимательным взглядом… Чего же не хватало в комнате такого самоубийцы, как Брюханов?! Наглого, вечно пьяного, хитрого, подлого, но сентиментального и болтливого гада. Не хватало — письма!
Я закашлялся: тяжелый, не свойственный мне кашель давил меня изнутри.
Я выслушал километры его исповеди, меня всегда поражала невероятная истерическая страсть к самобичеванию, поливанию себя грязью. И этот его разветвленный, так до конца и не распутанный мною самоуничижительный и одновременно напыщенный комплекс вины перед самыми разными людьми. Мог ли он отказать себе в столь пышном удовольствии, как последнее прощальное письмо? И даже, может быть, не одно. Наверняка одно отправлено любимой и жестокосердной дочурке. Но намного слаже и необходимее было обратиться с прощальным приветом к Варваре. Попросить у нее прощения за все. И за то, что было давно, и за то, что было недавно. За то, что он был откровенен со мной, за то, что я, а не она, сопровождал его на этом последнем пути. Я не раз ему говорил о том, как я отношусь к Варваре и что если он хочет общаться со мной, то должен исключить начисто ее возможность участия в его делах.
Чтобы отправить такое письмо, нужно было лишь спуститься на первый этаж.
Варвара все не шла. Чтобы было удобнее следить за дорожкой, я, взявшись за холодное колесо, повернул кресло.
Просидел я в этом положении минут двадцать и понял, что нужно ехать. Нужно ехать домой. Самому. Был обуреваем непривычными чувствами. Попытки рассуждать логически разваливались, не доковыляв ни до какого вывода. Что она могла прочитать в этом письме? Что он там такое мог написать?!
Темнота вокруг стояла странная. Может быть, я преувеличивал ее значение, но, по-моему, обычная темнота над моим прудом в этот час менее монолитна. В сегодняшней было как бы меньше, чем следует, воздуха.
Я медленно налег на колеса и, дрогнув правым на невидимом камешке, покатил вон с пруда. Одинокое кресло со сгорбившимся пассажиром, бесшумно крадущееся в темноте, — странное зрелище, когда бы у него нашлись зрители. Я еще умудрялся размышлять над такими вещами. Руки быстро замерзли. Немного же во мне, наверное, крови.
У выезда я притормозил. Из предосторожности. По вечерним переулкам шныряли люди, и меня не привлекала возможность стать жертвой их милосердия, невыносимо было бы оказаться
