Это была известная знатокам, но редко воспроизводимая деталь древнеегипетской фрески «Исида и Тот у гроба Осириса». Та, где Осирис почти весь всплыл из гробницы, Исида в чем-то вроде сапог, а Тот явно ковыряет у себя в носу, унылый, отрешенный, вызывая своим видом ассоциации с концовкой Козьмы Пруткова: «Стоит огородник угрюмо и пальцем копает в носу».
Роальд Васильевич, действительно, узкий специалист-любитель-египтолог, точнее, любитель древнеегипетского «похоронного» искусства, любил эту сценку, казавшуюся ему, в отличие от очень серьезных, статичных, приторно торжественных прочих пред- и загробных сцен, очень осторожной, лукавой, тонкой попыткой внести элемент юмора, естественно древнеегипетского, в заупокойный бред. Пусть юмора слегка «черноватого».
Честное слово, Осирис улыбался, скосив глаза к переносице, может быть, не столько оттого, что подпрыгнул, как живой (пружинный, что ли, матрац ему подложили?), но — от созерцания шикарного костюма ухмыляющейся Исиды, вырядившейся по случаю его кончины в чулки с подвязками, натянувшую сапожки (на три тысячи лет опередив моду) и устроившую на головке «сэссон» последней четверти двадцатого века. Бог Тот, одномерный ханурик, уныл, но зато принес нечто, почти скрытое его тощей ляжкой, та же деталь, что выглядывает из-за ляжки повыше колена, и еще — нечто вроде узкой перевязи или ремешка, решила дело года четыре назад, когда пятилетняя дочка капитана Роальда, долго наблюдавшая в окно современные похороны с оркестром и фотографом, сказала, присмотревшись к репродукции:
— Па! А царя-фараона этот дядька тоже фотографировать пришел!
Роальд тогда вот и понял, что именно ему напоминает деталь, выглядывающая из-за ляжки хмурого Тота, — объектив фотокамеры.
Прочитав все, что сумел достать написанного на русском языке о сценке с участием Тота-фотографа, Роальд обнаружил, что ни сапог, ни чулок, ни фотокамер, ни загадочных усмешек никто из профессионалов-египтологов не заметил. Парение Осириса кто-то неуверенно объяснил попытками преждевременно вознестись, хотя, как надо бы считать, мумии-то возноситься вообще не полагалось, и вообще дело происходило уже в тех местах, куда возносятся, или в их предместьях — усилия Осириса оказывались лишними. Происходил у описывавших, как решил Роальд, процесс осмысления, противоположный данекеновскому, — никто не пожелал отведать парадокса.
Но покойный-то Илья Михайлович обладал вкусом — сценка оригинальная. С простором для размышлений.
Да, кстати, засыпая и просыпаясь по утрам, этот Илья Михайлович прежде всего видел со своей тахты стартующего Осириса.
О чем он думал тогда? Что пытался понять? Может, скользил взглядом равнодушно, как по обоям, по корешкам на полках?
Как иногда странно и горько видеть в окнах квартир-музеев совсем новые деревья и дома, знать, что усопший в сих покоях или долго живший в них Великий встречался взглядом совсем не с этими дальними окнами, что кланявшиеся ветру и ему деревья давно убиты и даже вечное облако над горизонтом — нынешней дегенеративной формы и нынешнего грязноватого, этакого мутного оттенка: смог выгрязнил облака и лазурь. Разве что из окна дома в Мелихове ты увидишь вроде бы почти ту же далекую опушку, но отдалившуюся, еще и полысевшую, и можно что-то успеть себе представить, пока не вполз в картинку поломанный трактор с сизым хвостом… разве что рядом, здесь, за стволами сада, — призраки и фантомы…
В Ялте в сумрачный день покажется, что, может быть, море осталось прежним — за садом льется его тусклое, исчирканное полотно; в осенней аллее в Михайловском ночь и вороха листьев укрывают раны; к вечеру омыло ветром небо над Вырой, и отрок Набоков, за рога вкатывая велосипед в горку за Оредежем, оглядывается на тот же, что и сейчас, профиль: римского склада нос (конек и скат крыши), губа — пилястра, ус — сосновая ветка…
— Что, книголюб, — хмыкнул Борис, — «жрец»? Выходит, он! Вот этот, Илья Михайлович. Вот книжка стоит. «Сказки древних египтян».
Капитан Роальд еще раз взглянул на репродукцию с парящим Осирисом. Что-то его беспокоило. Что-то в ней было не то, мешало привычному восприятию.
Осирис вроде такой же. Вроде все на месте. Ага!
Гробница Осириса в верхней части была украшена иероглифами. Кажется, их давно расшифровали, и, кажется, ничего необычного, какого-то особого смысла не обнаружили.
Но необычное было здесь. Некто исказил часть иероглифов.
Роальд отошел в сторону и опять приблизился. Так — свет под углом…
Да. Так видно стало, что это следы карандаша. Блестящие следы, складывающиеся в цифры. Пожалуй, верно еще, что заметить такое мог только тот, кто очень хорошо знал именно эту репродукцию.
Можно было разобрать, что первая цифра — единица, вторая — тройка…
— Чего ты там? Следы неведомых зверей?
За окном хлопнула автомобильная дверца.
— Приплыли наконец, — сказал Магницкий. Понятые стали с шорохами рассыпаться, освобождая дорогу. Послышался топот многих ног в прихожей.
Роальд же все стоял у репродукции. Сомнений не было.
Сто тридцать один, девяносто, шестьдесят.
Сомнений не было, что это номер телефона. Сомнений не было, что этот номер ему прекрасно знаком.
— Ты чего тут застыл? — снова спросил Борис. — Выйди на кухню, сейчас выносить будут.
Роальд взглянул на мертвого. Подхватил со стола телефонный аппарат. Вышел в прихожую, волоча за собой длинный шнур.
Вошли с носилками. Повеяло тленом и морозом.
Роальд в сумрачной прихожей поспешно набирал номер: сто тридцать один, девяносто, шестьдесят. Никто, ни мертвец, ни Борис… никто не мог знать этих цифр, в таком вот их сочетании. Не должны знать!
Один гудок, второй, третий, четвертый. Все это было нелепо, невероятно. В той квартире и сейчас, и до самого вечера никого не должно быть! Никого!
Но трубку сняли…
— Вы? Роальд Васильевич?
Все тот же «сдавленный» страшный голос!
— Я, — сказал Роальд, с трудом проглотив ком в горле.
— Вы слышите меня?
— Слышу.
— Прекрасно! Я ждал вашего звонка. Да-да, вы правильно поняли. Это говорит Илья Михайлович Маркин. И я же лежу на тахте перед вами. Но мы с вами понимаем, что тот Илья Михайлович и я, его Ка, могут существовать раздельно. Я вас прошу вот теперь уж никому не рассказывать о нашем разговоре. Это смертельно опасно для вас. Вы поняли?
— Понял, — сказал капитан.
— Прекрасно! Приезжайте! Пообщаемся подробнее. Жду.
Трубку повесили. За спиной капитана топтались, шуршали — покойного переваливали на носилки.
— Борис, — сказал Роальд, — я должен немедленно уехать!
Борис Николаевич поднял аккуратную голову.
— Что? Куда ты должен?
— Должен! Туда! Но я вернусь! Оттуда.
С этими неопределенными координатами на устах, то есть что-то такое бормоча, капитан Роальд попытался покинуть квартиру, прижатый же было к вешалке, машинально отвернул куртку покойного, но ничего на этот раз цвета «дымчатого (задымленного) электрик» за нею не обнаружил.
Насчет бегающих душ и оживающих покойников много чего стало известно в тот год. Ходили по очумевшей Москве жуткие слухи. Как раз недавно рассказывали о некоем колдуне с древнегреческой фамилией (и это показали по телевидению), разбудившем пассами целую толпу покойников, причем покойников именно ущербных — безногих, безруких, безголовых, образовавшихся единовременно в результате какой-то плановой «разборки» в «баре ресторана». Покойники те, рассказывали удачливые телезрители, бежали за папой-колдуном аж до трамвайной остановки, что колдуна в час пик спасло. Поступали и проникали из Зазеркалья в мандражную атмосферу слухи о бесхозных фрагментах мертвых тел, одухотворенных и яростных, и все как-то позабыли, что истории о «черной руке» рассказывали еще дедушки бабушкам, а еще раньше развлекался этим незабвенный Мопассан, а еще раньше, то есть почти двести лет назад, братья Гримм сочиняли «ужастики» про оживающих мертвецов и их «половинки», а древние зулусы…
На лестнице топталась, гримасничала Таня.
Капитан оглянулся:
— Ты? Когда? Когда?! Кто к нему приходил?!
— Безногий! Спит! Щупал!
— Мы еще тебя пощупаем! — пообещал кто-то.
— Вон! Безногий! Спит!
Илью Михайловича протискивали в дверь. Взвыла на лестнице какая-то кликуша. Санитар в белом, широкий, топчущийся, закрыл было собой лицо Ильи Михайловича, потом белая спина ушла в сторону, и капитан увидел еще раз бледно-желтое, спокойное… как-то словно… глядящее в его сторону лицо покойного. Вот шевельнулось веко, вот слегка пополз вверх угол бледного рта…
— Спит!
— Врешь, — не обернулся капитан, — он умер!
— Спит!
— Кто к нему сегодня утром приходил? Ты же видела! Кто? Как одет? Скажешь?
— Кто? Ты! Ты приходил!
