— Я его вовлекла? Я запутала?
Молотова даже побледнела от негодования. Такая ложь, такая черствая неблагодарность за ее ласки, за ее поцелуи, за ее удивительную к нему снисходительность! Разве: когда-нибудь она требовала от него?.. Эта низость глубоко возмутила ее.
А следователь продолжал:
— Лагорин говорил этому свидетелю, будто вы постоянно требовали от него самых невозможных вещей. Правда это?
Ольга Николаевна сочла нужным горячо вступиться за себя. Она заявила:
— Это со стороны Анатолия Сергеевича такая возмутительная клевета, что я хотела бы ему в глаза сказать, как он бессовестно лжет, вероятно с целью оправдать себя.
— Очень возможно, что вам представится подобный случай, — заметил следователь. — Я дам вам очную ставку с ним.
— Я и без очной ставки всю правду скажу. Я вообще ненавижу ложь, притворство и людей, старающихся казаться выше своего настоящего положения. Я смотрела на Лагорина, как на совсем безопасного мне компаньона и развлекателя. Не опасаясь с ним за что-либо серьезное потому уже, что сама я никогда увлечена им не была, я, однако, теперь должна сознаться, что сделала непростительную ошибку. Я принимала от него всякие мелкие услуги как выражения дружеского желания угодить мне. Так, например, он брал мне билеты в театр и сам ехал со мною; иногда устраивались поездки в загородные увеселительные заведения, часто мы с ним обедали или ужинали где-нибудь в ресторане.
— В отдельном кабинете? — поинтересовался следователь.
— Да. Ему это доставляло большое удовольствие, а мне было безразлично, — с полнейшим отсутствием какой-либо застенчивости, точно считая это совершенно понятным, пояснила Ольга. — Но я хочу сказать вам, что ничего подобного я никогда от Анатолия Сергеевича не требовала, так как знала его стесненные денежные обстоятельства. Я, напротив, всегда говорила ему, чтобы он только не делал глупостей. И вдруг на днях он явился к нам с несколькими сотенными бумажками и на мой вопрос ответил, что достанет еще и еще. Он сказал мне: «Я теперь открыл источник».
— Вы положительно помните, что на ваш вопрос Лагорин именно так выразился?
— Слово в слово.
— И вы готовы подтвердить это на суде под присягою?
— Да как же не готова, когда это чистейшая правда? Моя обязанность ничего не скрывать.
— В таком случае могу объявить вам сущность дела: Анатолий Сергеевич Лагорин обвиняется в подделке и учете векселя от имени графа Козел-Горского.
— Неужели? Но ведь это ужасно! Так эти деньги он достал под фальшивый вексель? Но скажите, пожалуйста: о чем он думал, несчастный? Ведь теперь он погиб! И ведь вот какая странная вещь: я всегда находила его ненормальным.
— Ваше показание достаточно ясно и определенно, — сказал следователь. — К тому же все, сказанное вами до сих пор, вполне подтверждает составившееся у меня по сему поводу убеждение, — и с любезностью, вызванною полнейшим удовлетворением ее показаниями, следователь заключил: — Я сейчас запишу ваши слова, вы потрудитесь подписать их — и затем свободны.
В последнем Молотова ни на минуту и не сомневалась. Однако негодование не покидало ее. То, что случилось с Лагориным, ни на минуту не вызывало в ней жалости и сострадания к нему, а испугана она была сперва только за себя. Когда следователь сообщил ей то, что говорил ему Онуфриев будто бы со слов Лагорина, она, судя других по себе, поверила, что Тото мог так отозваться о ней. В ней зародилось чувство столь сильной злобы против человека, которого она никогда сердцем не любила, а с которым ей просто было приятно и вкусно целоваться, что она теперь уже не называла его иначе как бранными словами, среди которых «этот нищий дурак» мог считаться еще наименее жестоким эпитетом. Ужаснее всего то, что она сразу поверила обвинению и что она, стало быть, весьма мало знала бедного Тото, если считала его способным на такой гадкий поступок, и под влиянием этого же вновь стала думать о Мустафетове.
Уже с вечера ссоры с Мустафетовым самолюбие Молотовой страдало от того, что армянин на нее точно рукой махнул, точно совсем более не интересуется ею. Неужели Назар Назарович совсем отрекся от нее, на которую только что не молился перед тем? Она ожидала совсем другого. Она рассчитывала, что после письма-ультиматума он закидает ее просьбами, заклинаниями, коленопреклонениями, мольбами о прощении, и сама надеялась хорошенько помучить, лучше проучить его.
Хоть и было весело в обществе тогда еще милого Тото, но дни проходили за днями в напрасных ожиданиях известий от Мустафетова и в столь же бесплодных, обидных сомнениях. А теперь, когда развлечениям пришел столь резкий конец и когда стряслась совсем неожиданная беда, когда Ольга Николаевна убедилась, до какой степени может оказаться низким и неблагодарным человек, притворявшийся честнейшим, а затем позволивший себе рассказывать какому-то ростовщику, будто она была причиной его нужды, запутывая и втягивая его в непосильные траты, — что станет она делать, если Мустафетов более не вернется? Ведь она очутилась в полном одиночестве.
И Ольга Николаевна стала искать повода снова примириться с армянином, и так как ей пока еще казалось неудобным лично заехать к Назару Назаровичу, то хоть подослать к нему свою девушку с поручением кое-что поразведать.
Между тем именно в этот день у Мустафетова происходили события чрезвычайной важности, и началось все это с утра. Так заранее было обусловлено и им самим определено.
Еще с десяти часов у него находился Роман Егорович Рогов, проявлявший некоторую возбужденность душевного состояния. Наружный вид гравера изменился во многом к лучшему, а около него лежал приличных размеров темный кожаный портфель с вытисненными золотом именем, отчеством, фамилией и званием помощника присяжного поверенного. Некоторое время Мустафетов и Рогов смотрели друг на друга молча; но последний наконец не выдержал и спросил:
— Не пора ли?
Мустафетов медленно достал из жилетного кармана золотой хронометр, взглянул на него и ответил:
— Рано: всего двадцать минут одиннадцатого, а мы решили, что ты поедешь ровно в одиннадцать.
— Не все ли равно?
— Всегда и во всем требуется выдержка, которая закаляет характер, — ответил Мустафетов и пояснил далее: — Конечно, в данном случае преждевременный приезд не представил бы существенной разницы для дела, но менять наши первоначальные решения я тоже не вижу никакой надобности.
— Скучно как-то ждать.
— Ну что ж делать! Меня больше удивляет отсутствие Смирнина. Между нами было точно условлено, что он на службу в свою «Валюту» сегодня не пойдет. Он должен был вчера отпроситься на три дня ввиду своих наследственных дел. Он знает, когда тебе надо ехать.
— Так что же? Ехать, ты сам говорил, надо еще только в одиннадцать, а теперь и половины нет.
— Все-таки я ожидал его еще раньше тебя. Он здорово трусит: новичок!
— Не беспокойся, приедет.
Точно в ответ, раздался в передней дребезжащий электрический звонок.
— Ты думаешь, он? — спросил Мустафетов.
— Не только думаю — у меня сердце чувствует. Да вот и голос его.
Действительно, через минуту в кабинет вошел Смирнин. Все поздоровались, а Мустафетов спросил:
— Ну что, отделался?
— Отделался-то отделался, только чем ближе час, тем более думается: «Зачем я согласился?»
Мустафетов рассердился, и его гнев выразился в презрительной интонации, с которой он сказал Смирнину на «вы»:
— Жалеть теперь либо поздно, либо еще рано: поздно потому, что назад идти вам уже нельзя, а рано потому, что для того, чтобы раскаиваться, надо попасть в объятия прокурора.
— Типун вам на язык!
— Благодарю, и вам также. Но суть не в пререканиях, а в мере здравого смысла. С вашим миленьким характером далеко не храброго героя, конечно, было бы безрассудством лезть сегодня на глаза в банк. Вам себя не победить, так же как не удержаться с первых же дней получения денег от широких трат.
— Мы недаром пустили слух о выпавшем мне богатстве.
— Да, конечно: этим, по крайней мере, объяснится ваше мотовство.
— А я все-таки хочу сейчас же удрать подальше: лучше всего было бы за границу.
Эта мысль Смирнина не понравилась Мустафетову, и он горячо воскликнул:
— Только этого не делайте! Сколько еще раз придется мне рекомендовать вам выдержку на первых порах? Сотни преступлений, гениально задуманных и удачно выполненных, могли бы пройти гладко, если бы на первых порах не закружились до растерянности головы у получающих сразу огромный куш.
— Не вы ли сами говорили, что лучше бы мне никому в банке не мозолить глаза? — возразил Смирнин.
— Я это говорил только по отношению к сегодняшнему дню, — сказал Мустафетов, — но, когда уже получатся деньги, вам даже необходимо показаться всем, необходимо, хоть на первое время, остаться на службе; это нужно для вашей же безопасности в будущем.
