— Вот видите — це верно. Какой же смысл отрицать?
— Не бил я её.
Коваль даже крякнул от избытка чувств и, махнув рукой, повторил:
— Та не бил я её!
— Тогда кто? Вы должны были видеть.
— Никого не было.
— Вот. Вы здравый человек?
Задержанный кивнул.
— Если двое идут друг за другом, а потом один из них падает порезанным, то, бесспорно, порезал его второй. Не так ли?
Коваль опять согласно кивнул головой, обдумывая это логическое построение.
— Если бы у потерпевшей была пулевая рана, — продолжал Рябинин, — то могли стрелять издали. А тут ножом.
Коваль молчал. Да и нечего было возразить.
— Зря вы, Семён Арсентьевич, не говорите.
— Та не бил я!
— Для меня ведь неважно, признаете вы удар или не признаете: для чего вы это сделали? Или вас научили? Или вас наняли?
— Та у меня и ножа не було!
— Мы его найдём. Где-нибудь там, в досках. Выбросили со страху.
— Та не бил я!
Преступники не признавались часто. Следствие — борьба, а в борьбе допустима и защита. Рябинин не одобрял, когда преступник изворачивался, но всё-таки понимал его — не хотелось садиться. Рябинину даже нравилось опровергать умные версии. Но он злился, когда преступление было очевидным, а задержанный бездоказательно бубнил своё, вот вроде этого, который упёрся, как его бульдозер в скалу.
— Не пойму, на что вы надеетесь, — сдерживаясь, сказал Рябинин.
— Та не бил я!
Рябинин вскочил и упёрся руками в стол, подтянувшись лицом к бульдозеристу.
— Не бил? — крикнул он. — А потерпевшая говорит, что, кроме вас, ударить было некому!
Красное лицо Коваля обмякло, как-то набухли нижняя челюсть и подбородок. У Рябинина мелькнула мысль, уж не хочет ли он заплакать… Коваль оторвался от пола и глянул на следователя. Где-то он видел такой взгляд. Ему захотелось вспомнить, где на него смотрели вот такие же глаза. Рябинин попытался отмахнуться от навязчивого желания, но оно никак не проходило. Казалось, как только вспомнит, сразу решится этот допрос и что-то он поймёт, чего не понимает сейчас.
— У вас есть знакомые геологи?
— Нема.
При слове «геологи» в лице Коваля ничто не шелохнулось.
— Вы знаете гражданина Померанцева?
— Не знаю такого.
Может быть, это два ничем не связанных эпизода:
Померанцев — Симонян, Коваль — Померанцева? Но они связаны Померанцевым. Совпадение?
Стремительно вошёл Петельников. Рябинин сидел в его кабинете.
— Пусть уведут, — попросил Рябинин.
Сержант забрал Коваля, и тот гулко зашагал, глянув на следователя своим мучительным взглядом.
— Будешь арестовывать? — спросил Петельников.
— Не знаю.
— Чего ж тут знать… Схвачен на месте преступления. Да и потерпевшая говорит.
— Потерпевшая удара не видела, — уточнил Рябинин.
— Да, но она обернулась, а Коваль стоял сзади.
— Верно, — вздохнул Рябинин и спросил: — Что у тебя?
— Несудим, двое детей, никаких замечаний, выпивает изредка, связи с геологами не установлены.
— Вот видишь, — опять вздохнул Рябинин.
— Там сейчас ребята ломают настил, ищут нож.
Рябинин подошёл к Петельникову, разглядывая галстук: на кремовом полотнище в полгруди красовались жёлто-бурые шарики, от которых к узлу бежали волнистые линии — ну прямо несвежие желтки на ниточках.
— Ведь Суздальского мы тоже подозревали, — вспомнил следователь.
— Но Коваля мы задержали у жертвы, — не согласился Петельников.
Рябинин глянул на первозданно-белую рубашку инспектора и вдруг вспомнил… Милицейская поликлиника. Белая комната, врач в белом халате, бледный сержант с овчаркой. Собака попала под дежурный «газик». Вот тогда Рябинин и увидел собачьи глаза — влажные, бессловесные, страдальческие. И он понял, что собака мучается не только от боли. Она страдала и от немоты, от невозможности крикнуть или объяснить людям, что не надо её брать руками, носить и ощупывать. Умей она говорить, ей бы стало легче.
Почему он не верит Ковалю? Неужели только потому, что тот безъязыкий? Верит же он всем остальным…
— Вадим, у тебя есть деньги? — вдруг спросил Рябинин.
— Есть.
— Сколько?
— Рублей восемь наскребу. Нужны?
— Нет, не нужны, — весело ответил Рябинин.
Петельников уставился на бродившего по кабинету следователя.
Вадим ответил, что у него восемь рублей. И Рябинин сразу поверил. Верить друг другу — это норма. Не верить — это аномалия. Верить нужно без доказательств, подозревать во лжи можно только при уликах. Так почему же он не верит Ковалю? Или появился тот самый следственный профессионализм, которого он боялся пуще глупости?
— Вадим, — Рябинин остановился перед инспектором, — Коваля надо выпускать.
Петельников ждал продолжения. Следователь молча смотрел на его галстук, как на телевизионный экран.
— И дать ему мои восемь рублей на сухонькое, — не выдержал инспектор.
— Не помешало бы, — согласился Рябинин. — В порядке компенсации за одни сутки камеры.
Но инспектор ждал. Он ещё не понял мысли следователя, а она была.
— Почему Коваль не бежал? — спросил Рябинин.
— Некуда.
— От неожиданности не бежал. А если бы собирался её убить, то в чём неожиданность? Значит, не собирался убивать.
— Тогда почему же он скрывает то, что видел?
— Ты какого роста? — вдруг поинтересовался следователь.
— Сто восемьдесят.
— А Коваль?
— Повыше меня сантиметров на пять.
— Как ты в том коридоре ходишь?
— Склонившись.
— Вот. А Коваль тем более. Он не мог видеть, что случилось впереди, — смотрел под ноги.
— Но впереди никого не было! Это он мог видеть, когда входил в коридор. Да и потерпевшая говорит, что никого не было.
— Значит, мы должны исходить из того, что там никого не было и что Коваль не ударял, — улыбнулся Рябинин.
Как только Рябинин отринул убеждение, что Коваль убийца, его мысль, словно прорвав плотину, заработала чётко и широко. Коваль не ударял… Больше никого не было… Но удар нанесён… Кем? Главное — не кем, а как. Откуда нанесён? Ну, конечно…
Он был доволен, что на этот раз инспектор не может догадаться. Бывало обидно: неделю думал, выламывал голову, ворочался по ночам, догадывался. И только начинал говорить, как инспектор ловил версию с полуслова, на лету, как мошку сачком. Сначала Рябинин подозревал, что Вадим обладает угадывающим аппаратиком. По рябининскому мнению, этот аппаратик располагался в носу и вполне заменял знания и мысли, — сколько раз он видел, как люди беседовали на темы, в которых ничего не понимали. Они ловили идеи носом. Но потом Рябинин понял, почему инспектор угадывал, — он тоже ворочался по ночам.
— В деревянном коридоре никого и не было, — сообщил следователь. — Её ударили ножом из окна первого этажа.
Когда Петельников подъехал к дому, дружинники уже доламывали пол в деревянном коридоре. Они осмотрели каждую щель, просеяли под досками мусор, подняли ломами поперечные брёвна — ничего не было.
— И не будет, — заявил Петельников. — Давайте-ка, ребята, прочёсывать дом. Благо день сегодня нерабочий.
Он объяснил: если кто-нибудь найдёт нож, то руками не трогать, а звать его; обращать внимание на любую мелочь и замечать необычные детали. Петельников не смог рассказать, что такое «необычные детали». Нужно догадаться, какой след оставлен строителем, а какой преступником.
Дом разбили на участки. Себе Петельников взял первый этаж и начал осмотр с комнаты, окно которой находилось против окровавленной доски. При задержании Коваля здесь только пробежались. Инспектор осмотрел с лупой подоконник, а затем перешёл на пол, стены… Всё было заляпано раствором, покрыто мусором, везде громоздились штабеля досок и кирпича. В комнате вообще не было таких поверхностей, на которых остаются отпечатки.
Он положил на подоконник газету и встал на неё коленом — вытянутая рука почти перегородила пешеходный мостик. Рябинин прав: ударить ножом из окна удобно и безопасно — секундное дело, и никто не видит.
Начали подходить дружинники. Принесли старый ботинок, остатки колбасы, пожелтевшие газеты и пустые водочные бутылки. Петельников объяснил, что без ботинок преступнику не уйти — слишком подозрительно; газеты жёлтые, значит, старые, а преступление совершено вчера; есть и пить тут преступник не мог, потому что до преступления должен был идти за ней, забежать вперёд и спрятаться в комнате, а после удара должен бежать…
Когда дружинники ушли прочёсывать дом дальше, в проломе стены появились две мальчишеские мордочки, которые вытягивали примерно класса на три.
— Дядя, а кого вы ищете? — спросил один, круглый и пухлый.
— Ребята, немедленно кыш из этого дома, — строго приказал Петельников.
