Малахов слушал его, но не отвечал, только вздыхал о чем-то. Вдруг рывком поднялся с травы и сказал:
— Развиднелось-то как! До края света можно при такой жизни дойти — шел бы и шел, право! Идем, Филька, пора нам…
После работы Николай подходил к кинотеатру. Она, «артельная зазнобушка», пускала его на последний сеанс, а потом он провожал ее с разговорами о картине, о кино — серьезном искусстве, где все, как в жизни. Провожать до дома она не разрешала: прощаясь, вздыхала облегченно. Это сердило и волновало Малахова — он знал, что нравится ей. Наконец он не выдержал: расставшись, перешел на другую сторону улицы и осторожно двинулся за белеющим впереди платьем.
Жила она на окраине, в доме с высоким крылечком. Зажегся свет, задернулись занавески. Николай подкрался к окну и занес руку для стука… Отдернул ее, услыхав цоканье копыт и дребезжание пролетки. Метнулся к заборчику, отделяющему палисадник от улицы, и замер.
Пролетка грохнула и остановилась рядом с крыльцом. Некто стройный, в белом кепи, легко спрыгнул с нее, взлетел на крыльцо, постучал тихо и требовательно. Пролетка рванула с места и исчезла в темноте. Дверь открылась. Девушка вышла, кутаясь в платок. Был негромкий разговор. Малахов не расслышал слов. Стукнула дверь — они вошли в дом.
Николай опустился на землю и всем телом приник к ней. И там, где лицо его касалось травы, к утру от горькой солености она завала и поблекла.
— Я своих долгов не забываю, — сказал Кашин. — Вот только сейчас не упомню, когда это я вам успел задолжать?
— Должны, должны-с! — затараторил субъект. — Вся ваша организация за мои ладони в должниках! Гляди, вот! — Он вывернул перед Семеном потные ладони.
— Вы о какой организации, гражданин? — похолодев, спросил агент.
— Конечно, — вздохнул пегий. — Где нас, махоньких людишек, упомнить! А ведь я у вас теперь, можно сказать, вроде непременного члена. Я имею в виду губрозыск, товарища Войнарского, — вы ведь там служите, верно?
«Завалился! — подумал Семен. — В момент. Даже не верится!» — И, напрягшись, усмехнулся:
— Изрядные у вас знакомства.
— А как же, а как же! — радостно лепетал субъект. — Вчера, например, не только как представитель искусства музыкой гражданскую скорбь выражал, но и непосредственно, можно сказать, похоронам споспешествовал!
Вчера хоронили Баталова. У Кашина перехватило дыхание. Он поерзал локтями по столу, длинно шмыгнул носом и осведомился:
— Да кто же вы — посланник неземной
Или мечты моей прекрасное созданье?
— Не чужды искусства, — с удовлетворением сказал пегий.
— Но какое отношение, — Семен уже справился с собой, — какое отношение имеете вы к вчерашним похоронам?
— Так ведь я его и закапывал! И Зырянова вашего, предыдущего, — тоже я, я-с! Не только, так сказать, на ниве искусства скорбью исходил, но и сам споспешествовал-с.
— Вы что — могильщик?
— Зачем, заче-ем? — весело отозвался собеседник. — Ах, даже смешно с вашей стороны… Могильщик, это надо же — хо-хо-сс… Между прочим, представляюсь: Гольянцев Виктор Феодорович, работник музыкального искусства. Впрочем, меня больше по имени — Витя, Витенька, — испугать боятся, хо-хо. Играю в оркестре данной ресторации, на баяне-с!
— Хороший инструмент, — солидно произнес Семен. — Так вы и на похоронах играете?
— Если пригласят. Конечно, зимой этого источника дохода почти лишаюсь, военный духовой инструмент с нашим несравним и, так сказать…
— А как же непосредственно похоронам поспе… спо-спе?..
— Землю, землю лопатой в могилку сыплю! Вы ведь народ серьезный, озабоченный: по горсточке на гроб бросили и пошли. Конечно, до того ли, что дружка-то и засыпать надо, — переживания, то, се, я ведь понимаю. Не ровен час — сам там окажешься. Вот втроем и засыпаем: я, ваш начхоз, да сам Войнарский иной раз подсобит. А я, раз уж такая компания, не отказываюсь.
— Выпейте еще раз, Витя, спасибо за заботу! Так вы с похорон меня и упомнили?
— Служба такая — что упомнишь, что забудешь. Одно слово — кабак-с!
Баянист наполнил стопку, подал ее Семену. Себе налил водки в стакан из-под пива, вздохнул:
— Давайте выпьем за вашего товарища, что мы вчера схоронили! Жалею его, жалею-с. Сколько он здесь у нас высидел! Ах, царствие небесное!
— Что ж, выпьем, Витя-баянист… А… кхх… — Кашин пожевал селедку, спросил: — Вы, случайно, не в курсе, за что его убили?
Тот молчал, глядел на окно. Наконец ответил:
— Нет, не знаю. Я человек махонький, мое ли это дело!
— Та-ак… Ясно. Еще вопрос: зачем же вы ко мне сели? Узнать, не за теми ли делами, что Баталов, и я сюда пришел? А кому доносить будешь, говори?!
Гольянцев заморгал, сморщился:
— Ах, какие вы, право… А если по-человечески, так это уже и не можете, куда вам… Ну, ей-богу! — вдруг развеселился он. — Даже ручкой стукнули, вот как! Это я, помню, при старом режиме пристава одного знавал. Тот так же, чуть что, ручкой по столу — хлоп! Говори! Молчать! Такой-сякой, туда-сюда — х-ха-ха! — Витенька закатился смехом. — Умора, ей-богу!
— Да как ты… как ты смеешь, паразит! — задохнулся Семен. — Меня… С контрой!
— Вот, вот! — взвизгивал баянист. — Копия! Умора, ахх! И приятель ваш такой же букой сидел, царствие ему небесное, не дай вам бог самому экой же участи.
«Пугает! — жарко ударило в мозг Семена. — Запугивает, гад!» Он провел рукой по полыхающему лбу и с ненавистью поглядел в глаза музыканту. Тот спохватился: быстро поднялся и, торопливо бормотнув:
— Извините… Пардон, играть пора-с, — пошел к эстраде, оглядываясь.
У Кашина заболела голова. Скакали по залу люди, ухал оркестр, а он тупо и равнодушно глядел по сторонам и думал, что можно ходить и ходить сюда до тех пор, пока кому-то это не надоест. Тогда Витенька с Войнарским снова возьмутся за лопаты. А банда останется жить и действовать…
В перерыве между танцами он подошел к эстраде и позвал баяниста. Гольянцев поставил баян на стул, подошел, присунулся лицом к агенту.
Семен поймал его руку и легко дернул на себя:
— Я буду ждать на улице, возле входа.
— Меня? Ждать? — Витенька искренне удивился и, кажется, испугался, но все-таки заерничал неуверенно: — Вот и взяли дурачка, придется ночь в камере коротать. Ведь хотел с утра бельецо сменить — ах, беда! Ну хорошо, я тут небольшой прощальный банкетик закачу, извините, если пьяный приду-с.
— Зачем пьяный? — серьезно сказал Кашин. — Трезвый приходи.
— Что, правда на допрос отправите? — У Гольянцева задрожала и отвисла челюсть.
— А чего тебя допрашивать? — усмехнулся Семен. — Так, покалякаем по дороге.
Баянист уже спустился с эстрады, они отошли и стояли у стены, рядом со слабо освещенным чадным отверстием, откуда вылетали с подносами шустрые официанты.
— Какой разговор-с? — послышался Витенькин голос. — Нет у меня охоты больше с вами разговаривать. Один раз крикнули, другой раз в ухо стукнете, а сдачи я не дам-с. Уж меня так-то били, били, и ни разу в жизни я на сдачу не решился — понимал, что хуже может быть, значительно хуже-с…
Кашин не ответил, подошел к своему столику. Расплатился и спустился на улицу. Стоял, охваченный летней ночной свежестью. Мимо шли парочки. Они обнимались, ветер нес сдавленные смешки и тихие разговоры. Летел пух, стлался под ноги. Бежали пролетки, ночь шуршала колесами, голосами, слышались вскрики паровозных труб. Семен тоскливо думал о неверной Симочке, которая, разумеется, еще пожалеет о своем поведении, и не раз…
Ресторан затихал. Из него стали выходить люди, пьяно бубня и окликая извозчиков. Гас огонь в залах. Неслышно подошел Витенька и остановился рядом. Постояв, так же молча двинулся по улице. Семен догнал его.
— Послушайте, Витя, — прервал он молчание. — Вы какого происхождения?
— Как вам сказать-с… — замялся баянист. — По духовной части, скорее. Я до революции в здешней консистории чиновником служил, ма-ахонькой шишечкой. Между прочим, экзамен на чин сдавал, картуз носил.
— Если по религиозной части пошли, значит, сильно верующий?
— Нет, не так, чтобы очень-с. Служба мне нравилась: обряды, музыка, хоры. Я в детстве священником хотел даже стать, да гласом не вышел. А ваших канонов все-таки не приемлю. Те же похороны взять: речь сказали, в воздух бабахнули, и — ни аллилуйя, ни последнего целования. Да, суровые времена-с! И народ суровый, чуть что — сразу в контры определят.
— Здорово вас метнуло, — гнул свое Кашин. — Из чиновников, да еще духовных, в баянисты кабацкие вынесло!
— А вот это мне сейчас уже совсем безразлично, — глухо сказал Витенька. — Что такое, как не химера, профессия для человека, постигающего некую внутреннюю сокровенность?
Кашин озадаченно приотстал: баянист был совсем не прост, и подстроиться под его разговор оказалось трудновато. Он сделал еще попытку:
