— Давно ты за мной ходишь? — спросил Семен.
— Весь вечер. Я и в ресторане был, только в зал не заходил, все больше в вестибюле да возле буфета ошивался. Гляну в твою сторону да снова уйду. У меня там крестный чистильщиком работает. Но я все приметил и хмыря этого, баяниста, на заметку взял.
— А смысл?
— Какой еще смысл? Юрий Павлович сказал: посмотри, подстрахуй, может, помощь понадобится, мало ли что.
— Но все-таки я тебя засек! — торжествующе сказал Семен. — Засё-ок я тебя, Степа! Ловко получилось, а?
— А струхнул-то небось!
— Это верно, было маленько. Что, думаю, такое — вчера ему комсомольские взносы платил, а сегодня он за мной слежку учиняет?
Они засмеялись и вместе пошли домой. Ноги мягко ступали по тополиному пуху, лежащему на дорожках и тротуарах.
— О чем думаешь? — спросил Степа.
— Ни о чем. Ночь хорошая! А когда я домой приду, светать станет. Ой, как усну-у…
— Хорошо тебе. А у меня вот Тимка Кипин все из головы не идет. Ну что с ним делать, скажи?
С Тимкой была сложная история. Еще в позапрошлом году, когда он заглянул по служебным надобностям в городской морг, один старичок-врач сказал ему: «Послушайте, юноша, — у вас же пальцы прирожденного хирурга! Тонкие, сильные, нервные, — обратите внимание, коллеги!..» И этих слов оказалось достаточно, чтобы перевернуть всю Тимкину жизнь. Он решил стать врачом. Но для этого надо было уйти из угрозыска. В прошлом году его попросту не отпустили, и он смирился: очень тяжкое выдалось время! Но и нынешним летом, когда он пришел в комсомольскую ячейку за характеристикой, ему было отказано столь же категорично: «Не кажется ли вам, комсомолец Кипин, что ваше решение попахивает дезертирством? Штык в землю, да?» — «Какой штык? — растерялся Тима. — Почему в землю?» В общем, характеристики он не получил и решил действовать по-своему. Не выносивший раньше и запаха водки, Кипин в одно прекрасное утро появился на работе с бутылкой, деловито обстукал и выколупал залитую сургучом пробку и махом влил в себя два стакана на глазах у изумленной публики. Сразу тут же он и сомлел и был увезен на бричке домой. Теперь его поведение предстояло обсудить на комсомольском собрании, подготовкой которого занимался Степа Казначеев.
— Ну, так как ты? — опросил он Семена Кашина.
— Жалко его. Ведь учиться человек хочет. Да пускай идет на свой медфак! Что мы — пропадем без него, что ли? А выговор дать надо, это безусловно.
— Да кто его туда с выговором примет?
— А ты бы сходил, поговорил, объяснил, в чем дело.
— Больно надо! — буркнул Казначеев. — И вообще пора кончать с этими демобилизационными настроениями, товарищ. Он нужен на том посту, на котором сейчас находится. Будет время — сами его отправим учиться. А в данный конкретный момент — извини, не то положение.
— Много ты о себе воображаешь, Степка! Человек страдает, а ты за него уже всю судьбу решил. Надо ведь как-то и его волю во внимание брать.
Кашин сказал так и тут же вспомнил Баталова, свой последний разговор с ним. Тот тоже, как и Степа, считал, что если он прав, то может и за других людей решать их судьбы. Ну, а вдруг человеку только кажется, что он прав? А на самом деле прав другой. Ведь вот взять конкретный случай. Кипин хочет учиться на врача, а Казначеев — поскорее ликвидировать преступность. И оба правы. Но почему-то между этими двумя правдами — конфликт. Нет, полностью согласиться с тем, что говорил Миша, а теперь Степа, наверно, нельзя. Надо же считаться и с другой стороной — с теми, чья судьба оказалась от тебя в какой-то зависимости.
Они оба устали, злились друг на друга за то, что их мнения не совпали, и остаток пути до места, где им предстояло расстаться, прошли молча.
Из газеты: КУДА СМОТРИТ ГУБРОЗЫСК?
В городе растет волна грабежей и убийств. Высказываются предположения, что это дело одной хорошо организованной банды. Несмотря на то что подавляющее большинство преступлений до сих пор не раскрыто, уголовный розыск упорно уклоняется от дачи объяснений нашей газете по этому поводу.
Губпрокуратуре и другим органам следует подумать, все ли руководящие товарищи и сотрудники в аппарате губрозыска соответствуют своим должностям.
Ночью снова был налет. Бандиты взяли почту, где находилось отделение сберкассы, убили сторожа. Невыспавшегося Кашина подняли по тревоге, но в оперативную группу он не попал, а по приказу Войнарского остался коротать время в губрозыске, подменив дежурного агента. Он злился, ходил из угла в угол и сопел.
В кабинетах и коридорах опять было пусто. Впервые в руки бандитов перешла сумма весьма и весьма значительная: семьдесят тысяч новыми советскими деньгами. Над губрозыском сгущались тучи.
К полудню приехал серый, осунувшийся Войнарский. Прошел к себе. Только в шесть часов Кашин осмелился заглянуть в его кабинет. Начальник сидел один, уткнув лицо в ладони. Выпрямился, заслышав скрип двери.
— Заходи, Сеня, — сказал он. — Посиди немножко. Меня вот в губком вызывают, — и что я там скажу? У тебя, конечно, пока ничего нет?
Семен помялся и рассказал о Витеньке. Когда кончил, Юрий Павлович произнес задумчиво:
— Любопытный тип, любопытный. Только смотри, как бы он не заморочил тебя своей сложностью. Запомни, здесь главное — не столько суть, сколько манера разговора. Могут быть две крайности. Первая — меньше говорить, больше слушать. Вторая — наоборот. Понял? Объясняю. Если молчать, он сочтет тебя глупым и, потчуя словесной шелухой, будет всячески уводить от главного разговора. В другом случае есть опасность сбиться с тона: такие, как он, пускаются в откровенности лишь тогда, когда чувствуют себя умнее собеседника. Уяснил? Когда с ним увидишься?
— В среду.
— Так. А до этого что?
— Ну, хотите, я с ним сегодня встречусь?
— Нет, не надо. Здесь все так должно получиться, чтобы он как бы сам этого захотел. А то может и в другую сторону сыграть. Ну что, все у нас с тобой?
— Нет, не все. — Семен помялся немного. — Я вот что хотел попросить… Вы меня больше не страхуйте. Зачем?
Войнарский поглядел на него с любопытством:
— Так-так. А в чем дело? Что-то случилось? — Но, поняв по упрямому кашинскому виду, что тот все равно ничего не расскажет, вздохнул только: — Как хочешь. Боюсь ведь я за тебя, Сеня.
— Все равно не надо. Я тогда себе сильнее стану казаться; а он, баянист, неужели этого не почувствует? И вот что еще: может, мне до среды по сберкассе поработать?
— Это ни к чему. Тебе сейчас нельзя быть на людях. Давай побудь пока здесь. И сегодня смены не жди.
Дежурным по губрозыску был Муравейко. Кашин попросил его:
— Антон Афанасьич, — Муравейко не терпел, когда его называли только по имени, — откройте мне баталовский кабинет.
— Зачем? — насупился дежурный.
— Да там… вещица одна.
Тот поворчал, однако взял ключ и отправился наверх. В кабинете Семен осторожно снял со стены знаменитый Мишин календарь (с «кроме того») и понес к себе.
— Вот, только умри, — бурчал вслед дежурный. — Враз все растащут…
Кашин повесил календарь на стену, уселся за стол и стал думать.
Загадка личности Баталова по-прежнему жгла его. И, став волею судьбы его преемником, он пытался анализировать каждый известный ему шаг Михаила, каждую фразу. Это становилось важным еще и потому, что, не поняв, в чем ошибся Баталов, он рисковал ошибиться сам. Даже придуманный Мишей и бездарно воплощенный на бумаге плакат заключал в себе частицу его личности. Какую? Кашин вспомнил, как Миша, пригибаясь и скользя, выскочил на него из-за колонны бывшего монастыря, пропел гнусаво: «Сын мой!..» Как будто два человека стояли теперь перед Семеном; а может, был еще и третий, четвертый? И в разговоре с Казначеевым было что-то такое… Кстати, как он там, Степка? Конечно, никакого собрания сегодня не будет, не до него. Наверняка и Казначеев, и Кипин теперь, забыв прежние разногласия, занимаются одним делом: бегают по известным только им адресам, с кем-то встречаются, что-то выясняют…
Застучали каблуки по коридору, в дверь просунулся Муравейко, брезгливо держа за шиворот конопатого заморыша лет двенадцати со спутанной черной шевелюрой. Толкнул пацана к столу; другой рукой он держал за трубку телефонный аппарат.
— Во, видал? В губоно сна лишились: какой это мерзавец у них аппарат срезал? А он спокойно погуливает с ним по барахолке… Ухх ты! — Он сверкнул глазами.
Мальчишка сжался и отпрянул.
— Ступай, ступай, Антон Афанасьич, — торопливо сказал Семен. — Я разберусь, ступай.
Муравейко вышел.
— Да ведь мы знакомы, э! — прищурился агент. — Я и, как звать тебя, знаю. Абдулка — верно, да?
— Ну и знаешь, ну и что?
— Забыл меня. Помнишь, мы к вам вдвоем заходили, еще когда Косого Фофана в больницу увезли?
