Женщина сначала покраснела. Потом позеленела. Потом посерела. Она задохнулась от возмущения, ища слова, но, так и не найдя их, попросту отправила дверь в такой полет, что стены содрогнулись.
Виктор растерянно стоял на лестничной площадке, а до его слуха из-за захлопнувшейся двери доносились истерические вопли женщины и успокаивающий голос молодого человека: "Да будет тебе, Ирина, что ты так разволновалась!
Подумаешь, какой-то лох обознался! Да ты выглядишь моложе Веры, клянусь!" И, в подтверждение слов «сына», который оказался вовсе не сыном, раздалось несколько поспешных чмоканий.
* * *
Через службу «Скорой» Виктору удалось выяснить настоящий адрес несостоявшейся ночной самоубийцы: она проживала где-то на Соколе, в районе Песчаных улиц.
Подумав, он все же рискнул и поехал на Сокол: знал, что покоя ему не будет, пока не удостоверится, что девушка жива и здорова.
Она открыла дверь, не спрашивая, «кто?», и молча встала, привалившись плечом к дверному косяку.
— Ты меня помнишь? — начал было Виктор и вдруг исправился:
— Вы…
Вы меня помните? Я врач, который…
— Вам больше идет «ты».
— Я… То есть? Извините, я…
— Вам больше идет, когда вы обращаетесь к пациентам на «ты», — пояснила Вера без тени улыбки.
— Да? А тогда ты тоже…
— Нет, — отрезала Вера. — Я пациент. И мне больше идет, когда я обращаюсь к доктору на «вы».
— Ну ладно, как хочешь, — поспешно согласился Виктор. — А я могу войти?
— Входите.
Она пропустила его в квартиру, указала на кресло, сама села на диван, не произнеся при этом не звука.
Виктор тоже молчал, пытаясь сообразить, как объяснить цель своего визита. Он сам толком не знал этой цели.
Наверное, у Веры много вопросов: как он ее нашел, зачем пришел…
Но Вера совершенно спокойно сидела, словно была одна в комнате, и он решил тоже не торопиться.
Виктор огляделся. Эта квартира не имела ничего общего с той, где он вылавливал Веру из окошка: та была дорогая, роскошная, претенциозная; эта куда проще, но милая и уютная.
— Как ты себя чувствуешь? — наконец, приступил он.
— Хорошо.
— Что милиция?
Вера пожала плечами:
— Тоже хорошо себя чувствует.
— Я имею ввиду…
— Взяли показания, направили на обследования.
— Ага. Ну, правильно… А ты как?
— Хорошо.
— А кровотечение…
— Выкидыш. Ни мальчика не будет, ни девочки, как вы тактично заметили.
Виктор покраснел. Ему тогда показалось, что Вера не слышит… А вот надо же, услышала… Тьфу черт, как неловко вышло!
— Извини. Я… я думал, что ты…
— Теперь это не имеет значения.
— Если я могу быть чем-нибудь полезен…
— Ничем.
Вообще-то надо было считать разговор оконченным. Но Виктор никак не хотел считать его таковым. И потому, несколько вымученно, спросил:
— Ты глупости…
— Выкинула. Из головы.
— Ага… хорошо… А я там был, в той квартире. А там женщина…
— Жена. Вдова, то есть…
— Вот-вот! Я сначала подумал — твоя мама. А она как закричит! Там еще был мужчина молодой…
— Ее любовник.
— Вот оно что… А ты, значит…
— Толя начал с ней разводиться.
— Ага…
Он все ждал, что Вера спросит: зачем ты приперся? Чего тебе от меня надо? И что ответить? «Заснуть две ночи не мог — все мерещилось, как ты из окошка прыгаешь»? А ему, собственно, какое дело? Кто он такой, чтобы за нее бояться?
То-то. Никто.
Но Вера почему-то ничего не спрашивала. Отвечала на его вопросы ровным голосом, без улыбки, словно он имел право спрашивать, а она должна была отвечать… Может, ей все еще кажется, что допрос в милиции не закончился?
— Ну ладно… Я просто хотел удостовериться, что с тобой…
— Все в порядке.
Виктор замолчал. Больше ему сказать было решительно нечего.
Наконец, он неуверенно проговорил:
— Я тогда пойду, да?
Неуверенно, конечно, а как же еще? Он вовсе не был уверен, что можно было считать Веру «в порядке»!
Вера не ответила. Она сидела на диване, отвернув голову к окну, и Виктор видел ее легкий профиль, мягко подсвеченный неярким зимним светом. До сих пор он все больше избегал смотреть на Веру, пряча глаза по углам комнаты, цепляясь за книжные шкафы и вазочки; а вот теперь засмотрелся. Он думал о том, что этот прохладный и чарующий свет ей идет, каким-то странным образом с ней сочетается, будто исходит не от окна, а от нее самой…
Вера все не отвечала, и Виктор не знал, означает ли ее молчание нежелание, чтобы он уходил, или она просто не услышала его вопроса…
— Вера… — позвал он, — я пойду, наверное…
Она обернулась к нему с таким выражением, словно напрочь забыла, что он находится в комнате. Должно быть, и вправду забыла, потому что не успела защитить лицо маской спокойствия: в глазах ее было столько боли, что у Виктора все сжалось внутри. На этот раз он, забыв смутиться, откровенно и тревожно вглядывался в ее тонкие исстрадавшиеся черты, в горькие складки у нежного рта, думая, что этой женщине будет побольше лет, чем ему показалось сначала, — под сорок, пожалуй, будет; вспоминая слова фельдшера: «первый раз вижу, чтобы жена так мужа любила»…
* * *
Он не мог встать и уйти. Он чувствовал, что его присутствие мешает Вере, заставляя ее возвращаться с планеты безнадежной и неизлечимой боли — на землю.
Он не мог ее оставить, — и не знал, как остаться.
Он медлил. Искал и не находил ни предлога, ни темы для разговора…
Вера молчала, снова отвернувшись к окну.
— А можно мне… Стакан воды можно?
Вера вновь повернулась к нему, — но уже с тем безмятежным выражением, которое напрягало его еще больше, чем обжигающая боль, плеснувшаяся из ее глаз несколько минут назад. Вера даже легонько улыбнулась:
— Минеральной?
Не верил он этой улыбке, ох как не верил! Лучше бы плакала, в истерике билась, чем так улыбаться!
Она пошла на кухню и, огибая угол, задела за него плечом и пошатнулась.
Виктор подлетел, подхватил.
— Что ты, что ты, миленькая? Тебе плохо?
— Слабость просто… Ночь не спала…
Ну да. Он тоже не спал, однако к стенкам не припадает!
— Пойдем, пойдем, миленькая, тебе надо в постельку лечь…
Вера послушно дала привести себя в спальню, где Виктор осторожно опустил ее на кровать и прикрыл одеялом, подумав мимоходом, что неплохо было бы ее переодеть в ночную рубашку — вон в ту, из синего шелка, висевшую на спинке стула возле кровати… Но такой фамильярности он себе позволить не мог. Хоть он и врач, но кто его сюда звал в этом качестве? Пришел как неизвестно кто. И неизвестно зачем.
Впрочем, в конечном итоге, произошло именно то, чего он подсознательно и желал: увидеть Веру в постели, спящую, пусть даже не совсем здоровую, — но в постели! Это куда лучше, чем взгляд в окно: как бы сама за взглядом не проследовала в том же направлении…
Виктор пощупал ее пульс, послушал сердце, подумал, достал из своего кейса упаковку со шприцем, сломал ампулу и вкатил в тонкую безжизненную руку укол: пусть спит человек, пусть отдыхает. Проснется поздно, вялая, слабая, но не беда; может, голова будет болеть — тоже не беда; главное — чтобы расхотелось руки на себя накладывать. Для самоубийства нужна какая-никакая — но энергия: будь то энергия отчаяния или истерики, будь то энергия мужества… Так вот, у Веры этой энергии не будет, — никакой. Будет головная боль и вся ее забота будет — анальгину выпить… И лечь обратно в койку.
Вот и хорошо: «спи спокойно, дорогой товарищ, сон твой бережет…», — почему-то вспомнился школьный Маяковский. «Народный комиссар», конечно, Виктор добавлять не стал, оставил многоточие.
А в многоточии угадывалось «Виктор».
Но любить, однако ж, Марине хотелось. И то: в ее возрасте — как не любить? Как не ходить парочкой, не класть нежно голову на плечо, не искать жадные губы беглым поцелуем в самых неподходящих, в самых что ни на есть общественных местах?
Марина жгуче завидовала всем этим парочкам. И чувствовала себя несправедливо обделенной, обойденной судьбой. Да, она никого не любила; да, боль от папиной женитьбы (предательства!), утихнув, оставила после себя выжженную пустошь; да, она привыкла к своему одиночеству, — но все это как бы временно, не навсегда. Просто в ожидании счастья, в ожидании любви, которая придет однажды… Должна же прийти?
Но почему-то никак не приходила. Марина рассуждала вслух, забравшись вечером в свою одинокую кровать с яблоком в одной руке и детективом в другой, глядя поверх того и другого в пространство перед собой, в мягко клубившийся сумрак спальни, освещенный чуть розоватым ночником. Пространство внимало ей почтительно, впитывало ее слова внимательно и молчаливо одобряло ход ее рассуждений. Шанька свернулась аккуратным серым калачиком у ее колен и мирно сопела, лишь иногда недовольно приоткрывая один глаз, когда Марина меняла положение ног.
"А все дело в том, что мужчины, с которыми я знакома, знают, что я богата. И я не могу отделаться от мысли, что их ухаживания вызваны интересом к моему состоянию. И, даже если я не права, я все равно не сумею через это переступить, я все равно не смогу отделаться от этой паршивой задней мысли…
