И покидал ее квартиру, с недоверием слушая заверения Веры в том, что она обязательно закончит и кисель, и бульон, и что-там-он-еще-наготовил, и вообще будет теперь исправно кушать…
Виктор сам не знал, с чего это он пустился в благотворительность. Он в Веру вовсе не влюбился, никакой тут не было заинтересованности, — наверное, просто жалел. В том ее жесте отчаяния, в ней самой было что-то безнадежно хрупкое, какой-то надлом… Словно деревце в грозу: вроде уже и надломилось, но вроде еще и живет, где-то между жизнью и смертью застряло, — ну, и хочется помочь. Поддержать этот прутик, палочку-опору к нему приставить, потому как само не выживет, при первом же сильном порыве — сломается окончательно. Помрет, одним словом…
За долгие годы врачебной деятельности, — да не вообще врачебной, а кардиологической, в которой он не раз, глядя в наглые глаза смерти, играл с нею в перетягивание каната, — у Виктора выработалось что-то вроде рефлекса: спасать.
Ну, он и спасал.
А времени ему не жалко было: время у него было, — свободное, ничем и никем не занятое время… В его комнате в коммуналке, выменянной после развода — жене с дочкой досталась двухкомнатная квартира, — никто его не ждал и на его досуг никто не покушался; на его душу и сердце претенденток не было. Хоть Виктор и был мужик видный, да партия незавидная: зарплата врача на муниципальной Скорой, да комната в коммуналке — кого это в наше время интересует?
Вот так оно и вышло, что Виктор взял шефство над Верой…
"Все, — сурово произнесла Галя, яростно блестя глазами, — между нами все кончено! А я-то, дура, тебе верила! Во все эти твои россказни, во весь этот бред сивой кобылы! Какие-то подвалы, какие-то лавочки на Пушкинской, а теперь, нате вам, — еще и вампиры! («Знала бы ты еще про крышу! Знала б ты про геев…»
— про себя вздохнул Стасик). Ты всегда был размазней, Стасик, но, ей-богу, я хоть думала, что ты умнее! А ты, мало что размазня, так еще и дурак! Ну кого ты собираешься убедить подобными выдумками? Или ты меня за идиотку держишь?
Признался бы честно, как мужик, что завел себе другую женщину, — в конце концов, я могла бы понять!"
Галя отчаянно привирала: понять она вовсе не могла бы, она уже задыхалась от ревности; но для обличительного текста подобный демократический демарш был очень кстати. Вот она и кипятилась: «… Я могла бы все понять, ты мужчина холостой, рано или поздно это должно было случиться, ты ведь прекрасно знаешь, что я выйти за тебя замуж не могу, я уже замужем, — но рассказывать мне такие бредни! Вампиры на кладбище! Ты бы хоть постеснялся, что ли!…»
Стасик удрученно молчал. Он и сам чувствовал полнейшую неубедительность рассказанной истории. В самом деле, ну кто может в это поверить: проснулся на кладбище, а вокруг вампиры? Прямо как в «Бриллиантовой руке» — «очнулся — гипс». Даже дети врут более умело…
Да только беда в том, что Стасик не врал. Он действительно очнулся ночью на кладбище, темном и морозном. Мутная луна печально и безнадежно глядела на Стасика, будто сожалея о его судьбе.
Его сознание категорически отказывалось принять очевидное, и Стасик бесполезно жмурил глаза, надеясь прогнать, словно дурное сновидение, кошмарную реальность. Но она не исчезала, она была здесь: снег, кладбище, ночь, луна.
И было еще что-то… Был еще тихий, странный, жуткий пересвист.
Кто-то невидимый пересвистывался вокруг Стасика.
Затем скрип снега выдал чьи-то быстрые шаги, и несколько мгновений спустя из-за соседних крестов и надгробий высунулись, скалясь, светящиеся морды с клыками. Мороз продрал Стасикову плоть насквозь.
Вампиры перебегали тусклыми световыми пятнами от надгробия к надгробию, ведя вокруг Стасика фантастический хоровод. И этот тихий свист — от него и впрямь можно было свихнуться.
Стасик в вампиров не верил, — но там, на кладбище, готов был уверовать. Спеленутый леденящим ужасом, он смотрел, как мелькают, мелодично посвистывая, страшные фигуры, как приближаются, окружают…
Он зажмурил глаза и начал не на шутку прощаться с жизнью, — он был уверен, что сейчас они ему вопьются в артерию и высосут всю его стынущую от страха и мороза кровь…
Вампиры, — а если это были не вампиры, то кто же это мог быть? — вплотную окружили Стасика и начали зачем-то забрасывать его мокрым снегом.
«Принимать в охлажденном виде», — с черным юмором обреченного мысленно прокомментировал Стасик.
Свист стал похож на отчетливое, издевательское «ха-ха-ха», снег облепил лицо, нос, глаза, но Стасик боялся шелохнуться, боялся отереть его, будто попытка защититься могла вызвать дополнительный гнев вампиров. Он смирно сидел в самой нелепой позе на ледяном камне, осыпаемый снегом, не решаясь разлепить заснеженные глаза…
* * *
… Он не сразу понял, что больше в него никто не кидается снегом и больше не слышится этот тихий, до дрожи отвратительный свист. Вокруг стояла тишина, — не будет преувеличением сказать «кладбищенская тишина»…
Помедлив для верности, Стасик осторожно утер тающий снег с щек и приоткрыл настороженные глаза.
Вокруг никого не было. Ни вампиров, ни вообще никакой живой души.
… Или вампиров надо называть мертвыми душами?..
Он еще подождал: вдруг притаились за соседними могилами и сейчас выскочат? — и осторожно, с трудом шевеля затекшими и замерзшими членами, перевалился на четвереньки и только потом распрямился.
Тишина была всепоглощающей. Повалил снег — мягко и тихо, крупными мокрыми хлопьями, — и трудно стало разглядеть что-либо дальше двух шагов.
Стасик двинулся наугад — он не знал ни где выход, ни что это за кладбище, ни в каком месте Москвы оно расположено…
Он потерял счет времени; он не знал, сколько проплутал среди безмолвных заснеженных могил в поисках выхода; он кружил на одном месте, не понимая, где уже был, а где не был — ничего нельзя было узнать в этому снегу и в этой ночи, а его следы моментально заваливало тяжелыми, мокрыми хлопьями…
Выбрался он только под утро. Оказалось, что он в ближнем пригороде, где-то за Химками. Стасик простоял на дороге еще около часа, голосуя — шоферюги боялись подбирать в ранний предрассветный час мужчину столь сомнительного вида…
И вот теперь, чувствуя, что простудился на кладбище, что у него болит горло, щиплет глаза и потек нос, — теперь он стоял перед Галей, словно шкодливый врунишка, и лепетал: «Но это правда, Галь, клянусь тебе… У меня такое ощущение, как будто надо мной кто-то издевается…»
Стасик даже не мог себе представить, как близок он был к истине в этот момент…
Но Галя, обычно такая чуткая, на эту фразу не обратила ни малейшего внимания: распоясавшаяся ревность придушила ее интуицию. Галя треснула дверью так, что штукатурка посыпалась. Стасик даже не попытался ее остановить: ему нечего было сказать. Все, что он мог, он уже сказал — но это выглядело так нелепо… Он чувствовал, как жар охватывает его, как слабеют колени, и уже не было сил вести разговор, пытаться убедить Галку…
Он с трудом добрел до кухни, нашел в аптечке аспирин, который предпочитал всем Галкиным мудреным лекарствам, и, заглотнув для верности две таблетки сразу, свалился в жарком и потном забытьи…
Марина все никак не могла решить, какое из многочисленных «Вместе с нами — к вашей мечте!» предпочесть, и сочла более разумным сначала поговорить с отцом. В конце концов, пусть папа очертит пределы суммы, которую готов выложить на ее прихоть, а от нее можно будет плясать в выборе направления «к мечте».
Марина поехала к отцу без предупреждения, в будний день, вернее, вечер — по телефону не хотелось обсуждать столь щекотливое дело. И еще меньше хотелось попасть на Наталью, слушать ее фальшиво-сладкий голос, которым она сюсюкала с Мариной, исполняя роль «доброй мачехи». Ключ от квартиры у Марины был, и она, в конце концов, имеет право придти в родительский дом без предупреждения!
Припарковав свой маленький серебристо-голубой Фольксваген «Битл» таким образом, чтобы за ним можно было наблюдать из окон, она поднялась на четвертый этаж.
У дверей отцовской квартиры она все же замялась. Позвонить? Или открыть своим ключом, демонстрируя Наташке, что у Марины тоже есть право на этот дом?
Пока она предавалась сомнениям, за дверью послышалось какое-то шевеление, и Марина приблизила ухо, прислушиваясь.
Неожиданно дверь резко распахнулась, и — Марина непроизвольно сделала шаг назад — из отцовской квартиры выплеснулись на лестничную площадку четверо мужчин в одинаковых черных пальто. Первый грубо оттолкнул Марину, и она плюхнулась на ступеньку верхнего пролета лестницы, изумленно глядя на странную группу. Последний, не заметив Марину, на ходу стягивал с себя черную шапочку-шлем.
Марина на секунду застыла от изумления, страха и дурных предчувствий, но тут же ринулась в распахнутую дверь отцовской квартиры.
