Я привел его в паб «Солнце и блеск», недалеко от Портобелло. Во всяком случае, когда-то это был английский паб. Заказал пару горького, мы сели за столик, и я сказал:
— Пей.
Док выпил. Затем долгим изучающим взглядом посмотрел на меня, спросил:
— Как ты можешь быть так… спокоен, ведь это твоя сестра?
Он явно хотел сказать безразличен.
Это ничего — я могу соблюсти хороший тон. Говорю:
— Док, я сидел в тюрьме. И мне это совсем не понравилось. У меня предчувствие, что потребуется вся моя энергия, чтобы туда не вернуться. Я должен вести себя очень сдержанно, просто для того, чтобы выжить. Начну заводиться — и всё, я покойник.
У него глаза округлились.
— Но это ужасная жизнь — под таким строгим самоконтролем.
Я осушил до дна свой стакан, сказал:
— А что, тюрьма лучше?
Мы немного помолчали, взяли еще по одной, пока дошли до половины, он спрашивает:
— И что же мне делать?
— Док, я не даю советов и никогда их не слушаю, но скажу тебе вот что. Принимай всё как есть, наслаждайся, живи полной жизнью, потому что, если честно, она сама от тебя уйдет, она всегда так делает. Потом опять откопает Фрэнка и вернется к коксу, пушкам и безумию.
— А как же я буду жить?
Я дотронулся до его плеча, сказал:
— Как все мы, приятель: так хорошо, как только сможешь.
ДВЕ СЛЕДУЮЩИЕ НЕДЕЛИ прошли спокойно. Я выполнял свою работу, читал книги, обслуживал актрису.
Надеялся, что, когда придет Гант, я буду готов. Иначе меня сделают.
Песня Криса де Бурга «В ожидании урагана».
Ночь бриджа подтвердила, что мертвецы возвращаются. Трое мужчин и женщина. Все мумифицированы. Вы догадываетесь, что они живы, только по дыму их сигарет.
Я не играл, и никто со мной не разговаривал. Кроме Лилиан, которая время от времени повторяла две фразы.
1. Еще один хайболл, дорогой.
2. Смени пепельницы, дорогой.
А… да, она еще сделала мне подарок. Серебряный портсигар.
Я отдал его алкоголику в Квинсвэй. Он заорал:
— Это что за дерьмо ты мне дал?
И точно дерьмо.
Перемены начались со звонка Дока; он сказал:
— Она ушла.
— Мне очень жаль.
— Что мне делать?
— Вернись к своей обычной жизни.
— Какой жизни?
Добро пожаловать в город стенаний.
Прошло две недели, я начал беспокоиться. Прав был тот философ, который сказал: «Все проблемы происходят от того, что человек не может сидеть в комнате и ничего не делать».
Я пошел в «Зяблики» на Бромптон-роуд. Просто захотелось. На мне был пиджак от Гуччи, я прикинул, что это поможет сойти за своего. В метро подобрал газету «Сауф Лондон пресс». Просмотрел, пока тащились по Дистрикт-лейн. Я чуть не пропустил ее. Маленькую заметку внизу страницы. Тело мужчины найдено рядом с квартирой в Клэпхеме. Жертва хулиганов. Имя мужчины и адрес были мне знакомы.
Я носил его пиджак, жил в его квартире.
В «Зябликах» я заказал пинту обычного, сел за укромный столик. Скрутил сигаретку, поразмыслил, не пришло ли время для виски.
После «Сауф Лондон пресс», после всего этого, я впал в прострацию. Даже не понял, просто откинулся на спинку стула. Я этому в тюрьме научился, точнее, это тюрьма меня научила. Постепенно осознал, что со мной кто-то говорит. Сфокусировал взгляд, заметил, что не прикоснулся ни к пиву, ни к сигаретке. Ко мне обращалась женщина, сидевшая за соседним столиком:
— Я подумала, что мы вас уже потеряли.
Я посмотрел на нее как бы по-серьезному. Прилично за тридцать, в коричневом замшевом пиджаке, черной футболке и модных потертых джинсах. Темные волосы, миловидное лицо и глубокий шрам под левым глазом.
— Задумался, — сказал я.
— Вы были в коматозе.
Ирландский акцент. Мягкие гласные всегда можно различить. Успокаивает. Я хлебнул пива, спрашиваю:
— Пытаетесь меня разговорить?
— Не знаю. Вообще-то вы до сих пор не разговорились.
Без сомнения, она была очень привлекательна, но я колебался. Она говорит:
— В ирландском языке есть чудное слово… bronach… Означает печаль, но чуть-чуть глубже. Именно так вы и выглядели.
А я все не могу заставить свой рот раскрыться. Сидит рядом чудесная женщина, проявляет ко мне внимание, а я прямо как в летаргическом сне.
Она между тем продолжает:
— Вы знаете, у вас не лицо, а месиво. Разбитый нос, синяки… Болит, наверное?
Наконец я выговорил:
— Хотите выпить?
— Нет, спасибо, мне уже хватит.
Если сомневаешься — нахами. В тюрьме это всегда срабатывало. Я спросил:
— Как это вы пришли одна в дерьмовый претенциозный паб к северу от реки?
Прямо как будто дал ей пощечину. Она дотронулась до шрама, проговорила:
— Так сильно заметно?
Я сказал без всякой жалости:
— А что ж вы с ним ничего не сделаете?
Еще одна пощечина. Она отодвинулась, сказала:
— Извините, что я вас побеспокоила.
Теперь я мог разговаривать, сказал:
— Я Митч, как у вас дела? Не обижайтесь на меня, просто у меня был тяжелый день.
Она улыбнулась. Господи, улыбка была такой ослепительной, что даже шрам куда-то делся. Женщина предложила:
— Давай продолжим? Я возьму полпинты «Гиннеса».
— Да ну его к черту, давай возьмем чего-нибудь покрепче.
— Чего-нибудь грешного?
— Виски всегда грешен.
Заказал два больших. Если очень распалимся, они успокоят. Она сказала:
— Господи, великолепный напиток.
Я посмотрел на нее, спросил:
— Ты всегда говоришь то, что чувствуешь?
— Конечно, а ты разве нет?
— Практически никогда.
Ее звали Эшлинг, и, как только я расслабился, мы великолепно поладили. Мне не верилось, но я отлично проводил время. Мы вышли, доехали на такси до клуба, где играют кейджен[34] и ведрами подают жареные свиные ребрышки, за которые можно жизнь отдать. В больших таких ведрах, и пиво в кувшинах. И нельзя съесть ребрышки, не перепачкавшись. Стоит в этот клуб попасть — и всё, весь пьяный и в сале.
Она такой и стала.
Благослови ее Господь.
Там был небольшой танцпол, и она меня потащила танцевать. В оркестре играл гениальный скрипач, и мы как будто рехнулись. Все в поту, мы уселись за столик, выпили целый кувшин пива, съели кучу ребер и были наверху свинского блаженства.
Эшлинг схватила меня за руку, сказала:
— Поцелуй меня.
Я поцеловал, и больше уже нечего было желать. Потом подошел певец, которого приглашают петь с оркестром, и исполнил вещицу из южной глубинки, медленный вариант «Они ехали ночью по Олд Дикси». Мы медленно танцевали под эту музыку, и я был уже совсем близок к тому, что называется счастьем.
Я почти потерял сознание. Эшлинг сказала:
— Знаешь, Митч, ты великолепно целуешься.
Тут сам Боженька заплакал.
Она гладила меня рукой по затылку, подпевала, и тело мое просто наэлектризовалось. Она поила меня самой предательской отравой — надеждой.
Она закрыла глаза, попросила:
— Скажи мне, Митч, скажи мне, что это место никогда не закрывается.
— Если бы это было так.
Она открыла глаза, прибавила:
— Скажи мне что-нибудь хорошее — не обязательно правду, просто что-нибудь волшебное, что я всегда буду помнить.
Тогда, в тот самый момент, я почувствовал, что она это заслужила, и сказал:
— Ты самый чудесный человек из всех, кого я когда-либо встречал.
Она обняла меня, по-настоящему крепко, сказала:
— Это великолепно и безупречно.
И это тоже было правдой.
Иногда боги смягчаются, они даже думают: «Хватит уже, пусть этот засранец увидит наконец, как всё могло бы быть. И как оно есть у благословенных».
Когда оркестр закончил играть, Эшлинг предложила:
— Давай, Митч, поедем ко мне, в мою ужасную студию в юго-восточном Кенсингтоне, и я сварю тебе кофе по-ирландски.
Я поехал.
Кофе мы не пили, но сладко и нежно любили друг друга, и мне не верилось, что так бывает. Когда я уходил, она спросила:
— Я еще тебя увижу?
— Надеюсь, что да. Правда.
Прогулялся до дома по свежему воздуху. Мелодии кейджена, нежный голос Эшлинг, исключительная мягкость ее тела ослепили мой разум. Подходя к Холланд-парку, я пробормотал:
— Хватит об этом, я уже здесь.
На моей подушке лежало что-то, что я сначала принял за паука. Черное и раздавленное. Я медленно подошел и понял, что это такое. Бесформенные останки миниатюрной модели «роллс-ройса», которую я послал Ганту.
НАКОНЕЦ-ТО Я КУПИЛ машину. Да, самое время. Старая «вольво» стоила мне зарплаты за шесть месяцев — и никакой гарантии. Вся побитая, но кого из нас не били? Приводя ее в порядок все мысли о «ройсе» я из головы выбросил.
